Как принято считать в приличном обществе, всё в нашей бренной жизни создано лишь для того, чтобы по достоинству оценить смерть. К ней готовятся с самого детства. Учатся ждать конца, безропотно переносить всё, что ему предшествует. Уныние, печаль, бессилие, усталость, чувство вины и разочарование культивируются, словно редкие сорта роз. Прививаются на хрупкие души. Прорастают в сердцах и дают семена. Припухшие веки, глубокие складки на лбу и у рта, безучастный взгляд – вот те качества, которыми добропорядочный гражданин смело может гордиться. И готовиться к смерти – почётному завершению земного пути…

– Деда! Дед! Открой, пожалуйста! Открой. Это я!..

Дверь на чердак не поддаётся. Она забита наглухо новыми, пахнущими лесом досками. За ними тишина, и я точно знаю, что деда там нет, но продолжаю изо всех сил тарабанить в запертый разлом между летом и осенью, в дверь ускользнувшего внезапно сентября, во вчерашний день, в безвозвратно утраченное счастье…

– Ты что здесь делаешь, Адам? Тебя разве не предупреждали, что подниматься на чердак опасно? Лестница в аварийном состоянии. Как и ты сам. Возьми себя в руки. Быстро, пока отец не увидел. Устроил здесь истерику. Не стыдно?

Мать стоит надо мной, скрестив руки. В своём неизменном чёрном платье. С тугим пучком волос на затылке. От неё пахнет лавандовой солью, спасающей от головной боли, и холодным чаем с мятой. Красноватые веки, припухшие от слёз и бессонницы, устало прячут равнодушный взгляд.

– Ну? Что ты тут забыл? Отвечай.

Я долго не решаюсь спросить, потому что, кажется, знаю ответ. Но потом вдруг выдыхаю, боясь запнуться:

– Где дедушка? Почему вы не сказали, что он умер?

Она долго смотрит на меня с недоверием, силясь, наверное, понять, каким образом я пытаюсь избежать наказания, используя глупейшую, на её взгляд, ложь.

– Какой дедушка? Твой отец сирота. А мой умер задолго до твоего рождения. И с чего бы твоему дедушке жить на заколоченном чердаке? Немедленно спускайся вниз. Сегодня ты будешь наказан.

Я задыхаюсь от собственного бессилия и обиды. От несправедливости предстоящего наказания. От боли утраты. От невозможности попрощаться с тем, кого любил больше всех на свете. Отчаяние удушающей волной накатывает на меня снова и снова – и, чтобы не захлебнуться, я бросаюсь с кулаками на мать и изо всех сил колочу её по каменным бёдрам:

– Врёшь ты! Врёшь ты всё! Дедушка жил здесь ещё вчера! Он смотрел в окно и рассказывал истории. Вы его убили, а потом сделали вид, что его и не было вовсе! Но он был. И я всем об этом расскажу!

Мать так и стоит, не сдвинувшись с места. Мне хочется, чтобы она расплакалась. Или обняла меня. Или солгала. Чтобы сказала, что дедушка уехал, но обязательно вернётся. В сентябре – вечно ускользающем месяце счастья. Но она лишь вздыхает и холодно отстраняет меня:

– Как же я устала, – еле слышно произносит мать. – У меня не осталось сил на твои фантазии. Завтра же отец отведёт тебя к доктору. Ты болен, Адам. Ты очень-очень болен…

Живые цветы выращивают в закрытых оранжереях и дарят только по одному поводу – по поводу кончины. На клумбах, на окнах, в тихих гостиных собирают пыль унылые шёлковые бутоны. Искусственные кустарники и деревья шумят и блекнут под дождём, выгорают на солнце. Ржавые кошки-роботы ходят по кругу и монотонно мурлычут. Их не продают в магазинах уже лет пять: считается, покупка электронного питомца – необоснованный и непростительный повод для радости, а радость, сами понимаете, ни к чему в приличном обществе, боготворящем депрессию как главный принцип равновесия и невозможности войны. А дед, бывало, рассказывал, какие кошки у него были – настоящие, тёплые на ощупь. У них глаза светились ночью зелёным, и они забирались на кровать, поближе к тому, кого любили, и мурлыкали. Совсем не так, как роботы – иначе, из нутра, из самого своего маленького живого сердца мурлыкали. И прогоняли страшные сны. И непонятную грусть. И одиночество прогоняли…

А я иду по остывающему в последних днях августа городу и улыбаюсь. Мне нравятся его тихие, молчаливые улицы. Его пыль, мягко оседающая на ботинках. Мне нравится темнеющее на горизонте небо и запах приближающегося дождя. Он будет не завтра. Он будет позже – как раз тогда, когда захочется протянуть руку, чтобы остановить и навсегда прижать к себе этот вечно ускользающий сентябрь. Сентябрь, которому так и не суждено задержаться подольше…

Я иду по городу и улыбаюсь. Аромату из булочной. Свежесмолотому кофе в лавке на углу. Странной юбке в чёрно-белую клетку – последнему писку моды в этом сезоне. Чёрным костюмам и платьям, отливающим на солнце едва уловимой изумрудной искрой. Знают ли владельцы строгих нарядов, что похожи в них на больших светлячков?.. Мне нравятся лица прохожих – грустные, скупые на чувства, привычные к печали и безысходности ожидания. Я рассматриваю их, будто старые фото – застывшие во времени, без будущего, настоящего – лишь с прошлым, оставившим глубокие отметины на бледной коже.

– Итак, Адам, посмотри, пожалуйста, на эти изображения и скажи, что ты видишь. Первое, что придёт в голову, не задумывайся. Хорошо?

Я киваю и рассматриваю странные кляксы на белых листах. Одна забавнее другой. Вот ангел пускает мыльные пузыри, сидя на крыше. Вот два котёнка затеяли игру. А вот – курица клюёт зёрнышко за зёрнышком.

– Весёлые картинки, – хихикаю я и неловко спохватываюсь: моё лицо снова принимает ту форму, за которую меня всегда наказывают дома. Доктор внимательно разглядывает меня поверх очков и вдруг спрашивает: