Шрифт:
— Алексей!..
Бобриков обернулся.
— Привет, Алексей!
— Привет.
Загудел заведенный мотор такси, машина Чижова тронулась, медленно проехала мимо них и пропала из виду.
— Дай закурить, Алексей… С шести часов ищу тебя по городу. Едва удалось узнать адрес Вероники — всех, кого мог, обзвонил, ладно — Ивана Михайловича застал дома.
— Зачем, интересно, я тебе так срочно понадобился? Сколько дней уже, как я прибыл, а ты не заглянул ни разу, трубку телефонную снять — времени не нашел.
— Да все как-то… потом об этом… Послушай… Послушай, Алексей: отдай мне нож! Отдай, Алексей!
— Какой нож? Ты о чем? У меня никакого ножа нет.
— Есть. Есть, Алексей! Вот здесь он… — Шкапин, изловчившись, цепко схватил Бобрикова за полы пиджака.
— Пусти! Нет, говорю, у меня ножа! — рванулся Алексей, но приятель успел уже ощупать его от бедер до подмышек.
— Действительно… вроде нет…
Пока они возились, в окне многоэтажного дома на пятом этаже исчез женский силуэт и погас свет.
Бобриков достал мятую пачку, выбрал не поломанные во время стычки папиросы, сунул одну Шкапину.
— Значит, это все-таки ты, Федор…
— Что — я?
— Раз она к тебе обратилась, значит — ты, к другому бы она соваться с подобным делом не стала… Я ведь сказал ей: никому ни слова! Вот ведь!.. — Бобриков стукнул кулаком по ограде канала.
— Алексей…
— Ты помолчи, помолчи лучше! — Он снова склонился над водой, помедлил и заговорил, не поднимая головы, лишь изредка косясь на Шкапина: — Еще на первом году отсидки мне письмо интересное пришло от некоего «доброжелателя» — такая в конце послания подпись стояла. В письме любезно сообщалось: так, мол, и так, вы там сидите, вину, может незаслуженную, искупаете, о семье своей тоскуете, а в это время жена ваша с лучшим вашим другом… И далее — все открытым текстом. С рассуждениями о верности, нравственности, морали. Теплое письмо!.. Мировой трагедии я из того, что узнал, не стал делать, а то и свихнуться было бы недолго: не побежишь ведь на аэродром, в самолет не сядешь, разбираться не прилетишь! Долго мне еще оставалось ждать такой возможности, достаточно, чтобы шарики зашли за ролики. Постарался я себя до ручки не доводить, но думать — иногда думал: что ж это за лучший друг, кто? Понятия-то о дружбе, о плохих-хороших друзьях могут быть разные: у меня — одно, у «доброжелателя» моего — иное. Ошибиться было недолго, ни за что ни про что грешить начать на невиновного… точнее — на не имеющего никакого отношения к данному факту твоей биографии. Занятие неблагодарное: даже если потом и убедишься, что зря грешил, все равно оскомина остается неприятная… Там думал, вернувшись — в голове держал, а разбираться пока не разбирался — руки не доходили, другое больше занимало. Да и она никакого повода не подавала, ничего не скажешь: верная, с нетерпеньем ждавшая и наконец-то дождавшаяся мужа жена. Только и смущало меня, что ты знать о себе не давал. Не напрасно, видно, смущало…
— Алексей…
— Сказал — помолчи. Неохота мне голос твой слышать.
Бобриков повернулся спиной к каналу.
На дорожку сквера из-за кустов вышла Вероника — растрепанная, в накинутом на плечи плаще, в тапочках. Заметив ее, Алексей молча покивал головой.
— Ты, Алексей, просто ищешь себе оправдания!.. — Он качнул головой в сторону Вероники. — Сам не веришь, а говоришь!
— Не тебе бы меня учить!.. Про нее — ничего не говорил Ларисе?
— Как ты мог подумать?!
— Про того тебя, которого знал когда-то, не подумал бы, а про нынешнего…
— Я даже имени ее не упоминал ни разу. Об отношениях же ваших…
— Да какое это, в конце концов, имеет теперь значение?! Никакого, ровным счетом никакого! Все встает на свои места, каждый на свою орбиту выходит. — Он закрыл на мгновение глаза, невольно вздохнул: — Кабы еще… все ходить самостоятельно умели!.. Ладно. Бывай здоров, Шкапин. Позвони Ларисе, скажи: со мной все в порядке, домой пускай не ждет. Скажи… нет, больше ничего не говори. Она и так все поймет, она у нас с тобой — умная!..
Откачнувшись от ограды, он перешел мостовую, обнял за плечи Веронику и повел через сквер к многоэтажному дому, гасившему последние окна.
9
Корней Корнеевич Чижов стащил на кухне резиновые сапоги с ног, размотал портянки, выставил обувку на веранду и надел тапочки.
В комнате Светлана Петровна, воткнув в клубок шерсти спицы, поднялась из качалки.
— Ну, вот и еще одна пара носков готова — Санечке-внучку на зиму. — Она растянула носки за концы, рассматривая свою работу, сняла очки. — Рукавички да шапочку — осталось…
— Никак и эти закончила, маманя?! — Корней Корнеевич вошел в комнату. — Ты как на машине!.. Ну и я закончил…
— Что-то быстро нынче. Удачи не было? Поделом тебе, если так! Я сколько твержу: хоть бы по воскресеньям не ходил, птах бедных не тревожил!
— Птахи птахами, маманя, но и про моцион забывать нельзя! Послушаешь, почитаешь — врачи, как сговорились, хором советуют: ходить и ходить! От всех болезней один у них рецепт — ходьба! И каждый день, пропускать не смей, а то разленишься.
— Вот и моционил бы просто так — до озера да по берегу, до магазина да обратно.
— Еще — наблюдать за ними интересно: щебечут, щебечут целыми днями, а получается… жизнь! Все как у людей…
— Трезвый Корней — у-умный Корней!
— Какой есть…
Сев за стол, он развернул газету.
— Чаю не сообразишь?
— Отчего не сообразить? — Светлана Петровна пошла на кухню.
Возвратившись, расставила на столе чашки, сахарницу, вазочку с вареньем.
— Николай, маманя, когда уехал?