– Этот, этот, этот тоже… – небрежно указывал он пальцем, и казаки выдергивали из шеренги приговоренных к расстрелу.

– А вы из каких? – презрительно спросил Синильников, перекатывая в зубах папироску и вперив тяжелый равнодушный взгляд в Лагинского.

В свою очередь, в глазах подтянутого, плечистого парня он ясно уловил сочувствие перемешанное с жалостью с едва уловимым оттенком брезгливости: «Что же ты творишь, человече? Я все понимаю, но только простить тебя уже нельзя и некому. Зачем же ты так?»

Синильников вдруг почувствовал себя гадким, нашкодившим мальчишкой, он даже на миг съежился от сознания своей непоправимой вины. Это его потрясло, но и отрезвило, глаза стали наливаться привычной мутной злобой, рука поползла к кобуре, но дернулась и опустилась. Контрразведчик пошатнулся и мертвенно побледнел…

«Служба Контроля Исторической стабильности и корреляции исследований не возражает. Контактор –ротмистр Синильников В.П. убит ночью с 3 на 4 августа 1920 года при подъезде к Александровску группой неизвестных лиц, предположительно, махновцев».

Значит, при любом раскладе ротмистру оставалось жить не более полусуток.

Лицо Синильникова исказила страшная гримаса, он недолго противился неведомой силе, подавившей его волю, затем губы его обмякли, и он, опустив плечи, повернулся к сопровождавшим его – есаулу и поручику.

– Комиссаров и идейных здесь не вижу, господа. Этих, что отобрал, можно было определить служить к нам, если согласятся… И вообще, подпоручик, гоните эту рвань на все четыре стороны. Они нам не опасны. Я скажу полковнику.

Офицеры удивленно переглянулись. Подпоручик открыл рот, собираясь что-то возразить, но есаул, внимательно наблюдавший за ротмистром, перебил его, желая разрядить обстановку:

– Господа, приглашаю вас к нам пообедать. Все уже приготовлено, чем богаты, тем и рады. Наши казачки расстарались…

– Черт, сам бы не видел, ни за что не поверил, – изумленный Горобко покачал головой. –Даешь. Такого стервеца обломал. Я их за версту определяю. Сволочь первостатейная. Чуть он тебя не кокнул. – Горобко пожал руку измученному экспресс-внушением Андрею. – Спасибо, брат, за ребят. Не знаю, надолго ли нас оставили в покое, но пока живем.

Ох, не нравилось Андрею, что Служба Контроля в последние часы не имеет никаких возражений против его действий.

Ротмистр Синильников поспешил к полковнику Кротову, где после туманных объяснений, сославшись на специальное задание начальника контрразведки корпуса, потребовал отпустить всех пленных и дать им сопровождение хотя бы на первые пять верст. Удивленный Кротов после некоторого раздумья согласился сделать это под личную ответственность ротмистра, хотя у него возникли кое-какие сомнения, да и выглядел Синильников как-то странно. Конечно, можно допустить, что среди пленных случайно оказался ценный агент нашей контрразведки, и отпущенные пленные будут служить ему прикрытием. Но такой непонятно великодушный жест с их стороны обязательно должен вызвать подозрения красных – с чего это беляки такие добренькие? А впрочем, черт с ним, ротмистром, пусть разбирается сам в своих делишках.

Синильников проверил исполнение приказа и даже сам проводил пленных до конца хутора. Вернувшись в компанию гулявших офицеров, он пил стакан за стаканом, почти не закусывая, но пьянел медленно, молча поглядывая на раскрасневшихся собутыльников. Они ежились под его тусклым, ненавидящим взглядом, и веселье за столом стало постепенно стихать. Наконец, подполковник Хлюзин – командир отряда бронемашин не выдержал:

– Господин ротмистр, если хотите добраться до Александровска засветло, вам следует

поторопиться.

До Синильникова дошел прозрачный намек, он побледнел, и рука его непроизвольно потянулась к кобуре. Хлюзин приподнялся из-за стола. Офицеры насторожились. Синильников, почувствовав общую неприязнь, с трудом овладел собой и, ни на кого не глядя, вышел.

– Правда, господа, – громко возмущался подвыпивший подпоручик, – испортил нам всю пирушку. Что он на нас смотрит, как на красных. В конце концов, сам их целый взвод отпустил.

Синильников, стоя на крыльце, услышал это, криво ухмыльнулся и не замечая боли, смял в руке дымившуюся папиросу.

«Что же случилось? – лихорадочно пытался понять он. – Почему я отпустил пленных? Так было надо? Для чего? И я не мог… Не было сил… Что же все-таки случилось сегодня? Не пойму… Эти меня презирают, – зло подумал он об оставшихся за столом. – Они чистенькие, убивают только в бою. А я для них, значит, мясник, жандарм, дерьмо. Брезгуют, сволочи…»

Пошатываясь, он прошел в вытоптанный конями и людьми огород, завернул за маленькую, вросшую в землю баньку. Лютая злоба и жестокая обида на весь этот