В кухне было уже темно. Кроме солнечных пятен на стене, в крысятнике было мало света.

– Видимо, знаю.

– А знаешь, с кем она была? С твоим преподом. Который читал тебе курс, от которого ты плевался, как ядовитый верблюд. Которому лет сто или больше – он с бритой башкой, похожей на яйцо страуса. И они… Она с ним…

– Я понял.

Мистер Роджерс. Гилберт сразу понял, о ком речь. В колледже он плевался от всех курсов, но были в его личном рейтинге особенно нелюбимые – те, после которых он разочаровывался не просто в выбранной специальности, а в человечестве вообще. Курс по литературе первой половины двадцатого века был одним из них; все книги по программе он читал, всю теорию давно усвоил, а на лекциях чувствовал себя инопланетянином, выброшенным на другую планету. Заведующий лабораторией и один из факультетских светил мистер Джон Роджерс был квинтэссенцией всего, что Гилберт не любил в лекторах. Он говорил не по делу, много, запутанно, пересыпая свою речь мудрёными терминами и неоправданно выбирая заимствованные аналоги вместо обычных английских слов. От него веяло такой непоколебимой уверенностью в собственной гениальной исключительности, что Гилберт поначалу всерьёз пытался разобрать, что он говорит. А разобравшись, просто отказался от курса. Лекции у Роджерса были похожи на пасхальные яйца, которые им с сестрами дарила папина двоюродная сестра тетя Люси. В шикарной коробке с бантом, под ароматным прикрытием бархатной бумаги, в толстом гнезде из громко шуршащей, цветастой фольги с пластмассовыми объемными наклейками где-то в глубине прятался стандартного размера киндер-сюрприз. На лекции мистера Роджерса, читавшего почти весь двадцатый век, Гилберт перестал ходить сразу, как разобрался, что весь авторитет профессора держится на самомнении и продуманном, псевдонаучном пафосе. Помнится, он ещё часто расспрашивал у Оливии, почему она так ревностно старается не пропускать именно этот курс…

Вспомнилось и другое. Как в один из хороших дней она рассказывала ему про свою подругу, настаивая, что с нею она его ещё не познакомила. Про то, как в девятнадцать лет эта подруга полюбила старшего, женатого, очень уважаемого мужчину, преподавателя университета. Он был дружен с её отцом, и симпатия возникла сразу, а не проходит уже несколько лет. Гилберт тогда еще удивился, как хорошо она осведомлена о жизни этой подруги – это был аргумент в её защиту от мамы, которая подозрительно относилась к отсутствию у человека близких друзей. Он помнил, как ему было приятно, что она спросила у него совета, и как спокойно, мирно они говорили тогда в полутьме, и телевизор с очередным сериалом бросал разноцветные тени на её внимательное, чуть бледнее обычного лицо. Помнил, к какому выводу они пришли – что подруге нужно попытаться отвлечься от своего женатого любовника, попытаться найти ему замену, постараться построить отношения с кем-то, кто сможет быть с нею целиком, а не во время выдуманных командировок…

– Так вот он какой. С настоящим успехом. Настоящей профессией, – сам себе проговорил Гилберт, вспомнив гладко бритую, совершенно лысую голову человека, который ждал Оливию в машине как-то раз, когда она странно волновалась, говоря Гилберту, чтобы он сегодня к ней не приходил. И как он тогда не узнал его? – Ну и как она тебе? Здорова? Хорошо выглядит?

Стивен скривился, как от отвращения.

– Да лучше всех. Они ворковали, как два студента. Она ему всё говорила: «Спасибо, что ты исполняешь еще мою мечту», мемеме. Жрали виноград прямо в очереди, и кормили им друг друга. Эмме чуть плохо не стало. Ты вот говорил, что ненавидишь, когда люди выставляют свои чувства напоказ – и я теперь понял, почему это тебя так бесит! Только идиот может целовать свою девушку в плечо тогда, когда это все видят.

Тошнота наконец перехлестнула горло, и Гилберт метнулся в туалет.

– Никак токсикоз замучил? – безжалостно осведомился Стивен через какое-то время, найдя Гилберта в ставшей привычной позе страстного объятия с унитазом. – Почитай книжку «Холодный горизонт». Эмме помогала. Чуть начинало тошнить, как она начинала читать про эти сказочные страны; уж не знаю, кого она родит после этого.

Гилберт тяжело дышал, пытаясь отогнать из памяти строчки, картинки, обрывки мыслей, разговоров и своих иллюзий. Хорошо было бы вытошнить мозг, мелькнуло в голове, чтобы начать всё заново и обо всём забыть; ему так хотелось, чтобы тогда он не прогулял ту лекцию, не заявился в театр, не получил бы роль этого Ромео.

Стивен молча поигрывал бахромой Эмминого полотенца.

– И что ты будешь делать?

Гилберт сел на крышку унитаза и обнял себя руками. Было страшно холодно.

– По-твоему, я должен что-то делать?

– Ну блин, мужик, да – по-моему, ты должен делать хоть что-то, – отбросив полотенце, воскликнул Стивен. – Хоть что-то, только не в отношении своей модели. А в отношении себя. Посмотри на себя, зелёная морда. С тех пор, как вы расстались, ты плывёшь по течению, сложив лапки, как таракан в ожидании дихлофоса.

– Ты не прав.

– Я не прав? Ладно, допустим. Что ты сделал за эти месяцы? Помогаешь предкам, хорошо, а ещё? Тебя звали на десятки кастингов, а ты отправился на три – и тебя взяли на двух, между прочим. Тебя звали на десятки вечеринок, а ты отказываешься даже встретиться с прежней командой – только не вылезаешь из кино и проводишь вечер пятницы здесь, запершись, как царевна в башне. Ты мог бы плюнуть на всё и наконец заняться своим чёртовым романом, о котором прожужжал мне все уши – так нет, непонятно почему ты цепляешься за свой колледж и продолжаешь тянуть кота за хвост, забивая себе голову либо тем, что ты давно знаешь, либо тем, что тебе вовсе не нужно!

– Дай мне носовой платок, оплакать психоаналитика, который в тебе умер, – бесцветно выговорил Гилберт, стараясь отвернуться от его оживлённого, румяного и доброго лица.

– Да хоть уревись – только делай что-нибудь наконец! Не ставь на себе крест только потому, что имел неосторожность влюбиться всей своей возвышенной поэзией в мелочную актрисулю, которая вздумала вылепить из тебя что-то по своему образу и подобию, но обломалась, когда поняла, что дело это слишком трудоёмкое! Гилберт, ты любил жизнь больше всех, кого я знал – до того, как началось это мракобесие. Ты был самым любознательным и весёлым из всех наших знакомых – потому что ты тянулся к любому источнику, который мог дать тебе вдохновение. Ты был старше нас всех, потому что у тебя был стержень, который держал тебя, и всем нам ты казался ужасно крутым, потому что ты всегда знал, чего хочешь. Этот стержень никто не мог отобрать у тебя – он был слишком твой, твой собственный, и я знаю, что он никуда не делся, сколько бы ты от него ни отказывался, не делал вид, что всё кончилось…

– Неужели тебе не надоело, Стив, ты как заевшая пластинка! Я уже знаю, что был неправ во всем, что касалось Оливии. Вовсе незачем мне популярно и с примерами объяснять это каждый раз, когда мне становится плохо.

– Да потому что если бы ты не питался столько времени одной травой, ты бы не испортил на фиг весь свой хренов желудок! – Стивен резко встал с бортика ванны, на котором сидел, и с размаху ударил Гилберта по плечу; тот судорожно вздохнул от резкого движения. – Вычеркни наконец прошлый год, как будто его не было; возьми себя в руки, ты, «лучший мозг современной литературы!»