«Старый лицемер!» – воскликнут многие, но не мы. Увы, гораздо лучше любить людей, когда они существуют только на бумаге или в нашем воображении, нежели любить Джека и Китти, которые стоят перед вами, облеченные в плоть и кровь, голодные, загораживая вам дорогу своими костлявыми локтями, преследуя своим аппетитом, злобой и заявляя свою волю. Понятно, что старику Мирабо было крайне трудно уживаться со своими собратьями-людьми, а потому он нередко делался брюзгливым, капризным и взбалмошным чудаком. Тем не менее и в этом отношении многое подлежит проверке. Монтиньи, если внимательно проследить за ним, не упустил этого из виду. Недурно бы было, если б он все эти частные письма, семейные документы, которых, по его словам, он мог бы набрать на тридцать томов, напечатал отдельно, собственно для себя, разместив их в хронологическом порядке и снабдив небольшими объяснительными примечаниями. Итак, нам остается одно средство – рыться во всех этих материалах и просеивать их. К счастью, старик Мирабо в праздное время, которого у него было немало, привел в порядок «неизданные мемуары» о своем отце и предках, а юный Мирабо, также в свободную минуту, в замке Иф, составил из них весьма удобочитаемые записки. С помощью последних нам и нетрудно будет ориентироваться.

Мирабо прежде прозывались «Рикетти» – слово, составленное из испорченного итальянского слова Арригетти. Они вышли из Флоренции, откуда были выгнаны в 1267 году, во время борьбы гвельфов и гибеллинов, борьбы в то бурное время весьма нередкой. Хронолог мог бы при этом заметить, что Данте Алигьери был двухлетним ребенком в то время, когда Арригетти изгонялись из города, а народ говорил: «Ушли эти негодяи, ушли наши мучители». Ребенок, вероятно, с любопытством прислушивался к этим словам. Вырастет он, и ему придется покинуть родину и узнать, каков наш мир. Изгнание не убьет его поэтической натуры – она бессмертна, – но омрачит его характер, придаст ему древнееврейскую суровость и низведет его в царство теней и в вечность, где он и обретет свою родину. Таким образом, Арригетти, – вероятно, с чисто лангобардским негодованием, – перешли Альпы, сделались французами Рикетти и, между прочими вещами, произвели на свет и настоящий очерк.

Род Рикетти, как уже замечено выше, был знаменитый род, да вообще, если мы внимательно проследим это обстоятельство, предки большинства знаменитых людей были также знаменитые или по крайней мере замечательные люди. Воклюзский источник, несущийся с быстротой реки, может быть, уже долгое время был подземной рекой, пока не нашел себе выхода.

Может быть, не всегда и нечасто случается, что не даровитый член семейств делается знаменитым человеком, а тот, кому благоприятствует счастье. Так в этом отношении, как и всюду, богата природа, эта могучая мать, сыплющая с одного дуба корм для свиней, корм, который иначе мог превратить бы весь мир в дубовый лес. И действительно, не будь присуща «немая сила» природе, что было бы из нее, если б она вздумала заговорить и высказываться? Что было бы, если б под этою поверхностью, на которой беснуются разного рода болтуны, хвастуны и громкие ораторы, не было бы слоя молчаливых героических людей, трудящихся с непоколебимой энергией и даже шепотом не намекающих на нее!

Семья Рикетти в некотором роде имела сходство с одной британской семьей, в ней также не было глупцов, но вместе с тем она мало чувствовала охоты производить и негодяев. В Провансе эта семья пустила корни и принесла сочные южные плоды. Ряд беспокойных, бурных людей, в жилах которых бушевала дикая кровь и над которыми как будто тяготел рок, «подобно роду Атрея», как любил выражаться Мирабо, – что и действительно было, потому что дикая кровь уже сама по себе была роком. Как долго Рикетти бушевали во Флоренции или в другом месте, история не знает. По крайней мере в Провансе в течение пяти столетий их семья не оставалась без человека, который своими поступками и действиями не заявил бы себя истым Рикетти. Это были люди, острые на язык, всегда готовые драться, решительные и отважные, дерзкие и упрямые, которым нередко казался тесен мир, поступки их, наконец, возбуждали ропот, и мирные граждане находили, что это не в порядке вещей.

Один из Рикетти, вследствие клятвенного обещания морю, как гласит предание, сковал две горы вместе. «Железную цепь еще и теперь можно видеть у Мустье; она протянута от одной горы к другой, а посредине ее прикреплена громадная звезда с пятью лучами». Событие это относится к 1390 году. Представьте себе кузнецов за подобной работой!

Город Мустье находится в Провансе, департаменте Нижних Альп. Гремит ли до сих пор цепь Рикетти, колеблется ли она лениво от ветра со своей звездой из пяти лучей или служит ненадежным убежищем воробьям – этого мы не знаем. Может быть, во время революции, когда возгорелась ненависть к дворянству и пробудилась страсть к железу, она была снята и перекована в оружие. Побочный сын, охотник до мелочей, мог бы нам разъяснить это обстоятельство, но, к сожалению, молчит. Что в Провансе в то время строились госпитали и монастыри, начиная с картезианских вплоть до иезуитских, мы не считаем нужным упоминать, но заметим только, что все это происходило при самом деятельном участии Рикетти. Могла ли быть ссора без участия Рикетти? Они дрались из-за выгод, вознаграждения за понесенный убыток, но вернее всего – любви к искусству.

Впоследствии они поселились в Марселе (тогдашней французской Венеции), сделались торгующими дворянами и усердно занялись своим промыслом. Семейные биографы, впрочем, не преминули заметить, что это занятие было в венецианском вкусе и не заключало в себе ничего неблагородного. На этом основании один из предков Рикетти, острый на язык, когда епископ назвал его «Жаном де Рикетти, марсельским купцом», ответил: «Я торгую здесь правосудием (в то время он занимал должность консула, предоставленную только дворянам) точно так же, как епископ торгует святой водой».

Но во всяком случае, острые на язык Рикетти постепенно делались значительными торговцами, приобрели себе замки, красовавшиеся за городом, на зеленых холмах, завели громадные складочные магазины, накупили земель, деревень и, наконец, замок Мирабо на берегу Дюранса, стоявший на крутой скале, обвеваемой северным ветром. Большим подспорьем, по словам старика маркиза, было для Рикетти, что они умели выбирать себе умных и энергичных жен, вследствие чего поддерживалось и улучшалось самое поколение. Одна из их бабок, которую помнил еще сам маркиз, говоря о вырождении современного ей поколения, обыкновенно замечала: «Да разве вы мужчины, вы – только самцы. Мы, женщины, в наше время носили пистолеты за поясом и умели действовать ими». Или, например, полюбуйтесь, как г-жа Мирабо входит в церковь. Одна из дам, не желая уступить почетного места, загораживает ей дорогу, и г-жа Мирабо дает ей пощечину, говоря: «Здесь, как в армии, багаж следует позади». Так крепла и развивалась семья Рикетти, совершая геройские подвиги на своем тесном поприще и выжидая более широкой арены.

Когда они втерлись ко двору и поле битвы перенесли в Версаль, где красовался великий монарх, окруженный женщинами и льстецами, деятельности Мирабо представился более широкий простор. Военная карьера была для них открыта, но это была не единственная и не главная карьера. Они знали, что на другом поприще валятся золотые яблоки, а на этом придется подбирать одни только свинцовые пули. Взгляните, например, на Брюно, графа Мирабо, как он ведет себя. Он походит на носорога, на которого надели хомут и впрягли в экипаж, а его страшный рог украсили целым кустом лилий. Однажды он гнался за «голубым человеком» (род докучливого камер-лакея в Версале) до самых дверей королевского кабинета. Разгневанный король приказал герцогу де Лафельяду посадить Мирабо под арест. Мирабо отказался повиноваться, он вовсе не желал подвергаться наказанию, что проучил дерзкого лакея. Он во что бы то ни стало решился явиться к королевскому столу, пусть сам король прикажет его арестовать. И действительно, он явился к обеду. Король спросил герцога, почему он не исполнил его приказание. Герцог принужден был объяснить все дело, и король ласково, но величаво заметил: «Мы уже давно знаем, что он сумасшедший, оставьте его в покое», – и носорог Брюно пошел своей дорогой.