— С тех пор дедуля денег и не даёт. Усложнил задачу. Ссылается на Василия. Говорит: «И ты потратишь. Вот привезёшь, тогда и помидоры, и дорогу оплачу. Расчёт только по факту».

Ваня тяжело вздохнул.

— Так сильно достаёт? — усомнился Ласкин.

— Сильно, — признался Ваня.- Купаю его в ванной, а он всё причитает: «Умираю, помидоров хочу».

— Поедешь?

— Нет.

— Что так? На тебя не похоже. Не исполнишь последнюю волю умирающего?

— Нет ни денег, ни времени, ни сил.

— Вчера как раз мультфильм смотрел, где братья за молодильными яблоками для престарелого отца отправляются. Вспоминал тебя и твоих братьев, почти прямая аналогия. Вы тоже деду Петру молодильные помидоры возите.

— Да. Похоже, — засмеялся Ваня. — Я об этом как-то и не думал.

— Получается, прав дедушка ваш, что никого к себе жить не пускает и квартиру не отписывает? Скажет: «Помидоров с родины хочу». И вы едете. А так бы и палкой не заставить.

Ваня поморщился, Лев Львович заметил это и сменил тему:

— К чему мультфильм вспомнил? Понять не могу…

— Почему старшие братья убили младшего? — попытался Ваня угадать ход мысли Ласкина.

— Нет. Это-то мне ясно. Неясно, почему ему волк помогал? За что он так Ивана полюбил? Ну, спас он волку жизнь, тот отплатил ему добром, тоже помог. Но не до такой же степени, чтобы вместо Синеглазки в постель с Кощеем ложиться. Рисковать жизнью, ссорясь с Воителем из-за коня златогривого.

— Волк не ложился с Кощеем в постель. На свадьбе в образе Синеглазки присутствовал, но перед поцелуем превратился снова в волка и сбежал.

— Да, помню я всё наизусть. Кощей на свадьбу родню пригласил, собрал друзей, уважаемых в своём кругу. Хотел, чтобы было всё честь по чести. На угощение потратился, а они ему такую подлость.

— Ну, так Кощей же был недостоин Синеглазки, а каждый получает только то, чего достоин. Волк в мультфильме — олицетворение справедливости. Как только Иван его из капкана освободил, так сразу в их царстве всё встало на своё место. Волк всё устроил по совести.

— Ты ещё мальчишка, а рассуждаешь, как дед Пётр, который без малого век прожил. Хотя ты уже и в армии успел послужить, и не испортила она тебя, не изувечила.

— Армия? — удивился Ваня. — Наоборот. У нас, например, всех увечных, изломанных исцелила, людьми сделала.

— Скажи, пожалуйста! Я это подозревал. А чего же на неё столько грязи вылили и лить продолжают?

— Не знаю.

— И давно эти рассказы начались, ещё при коммунистах. Причём, Генку Гамаюна и Валерку Бахусова, они с пятьдесят четвертого года, провожали весело. Генка, помню, даже на мать обиделся, сказал: «Веселится. А вдруг война? Вдруг меня убьют?». Но всё это тоже говорилось по-доброму. А за эти десять лет до нашего с Юрой призыва, что-то произошло, точнее, за девять. Тут бы политотделам забеспокоиться, пристально посмотреть в глаза всем тем, кто эти провокационные слухи распускал. Знаешь, какая мне сейчас в голову мысль пришла? Сами же коммунисты сознательно, изо всех сил струну нашу и гробили. Теперь говорят: «Жили-то мы без царя в голове, всё это делалось неосознанно». А на самом деле сознательно. Сами же распускали и поощряли слухи про дедовщину, плодили и вскармливали инакомыслящих. Видимо, настолько противоестественна здравому смыслу была эта советская власть, что сами её защитники и апологеты с самого начала хотели от неё поскорее избавиться. Но видишь, придуманное, построенное на крови и обмане, хоть и прожило меньше человеческого века, твой дед до неё родился и после неё умрёт, но всё же семьдесят лет безобразия, — не хухры-мухры.

— Я думаю, что у каждого был свой социализм. И шестидесятилетний человек ругает свой, а сорокалетний — свой. Но как ни крути, это была их жизнь. Это всё равно, что ругать мать с отцом. Ты с этим родился и вырос. Надо вести себя достойно, то есть быть снисходительным, — высказался Ваня.

Лёва слушал Грешнова и улыбался.

— Ей-богу, Иван Данилович, ты какой-то малахольный. Тебе двадцать два года. Рассуждаешь, как старик, а ведёшь себя, как подросток. Мы с твоим братом Юрой огромную жизнь прожили до двадцати двух лет. И чем только ни занимались.

— Например?

— Занимались в секции дзюдо, блистали на подмостках народного театра, сшили тряпичную армию, был у нас свой кукольный театр. Разводили кенаров на продажу, гоняли голубей с Толей Начинкиным. Смотрели все новые фильмы, читали новые книги, посещали театральные премьеры. Из кожи вон лезли. Юра к двадцати двум годам успел уже и родине послужить, и Орден Красной Звезды получить. В Москве призвали, через шесть дней был уже в Афганистане. Полгода только вода да ржаные сухари. И после всего этого он выбрал себе армию как поприще. Закончил военное училище, служил. Ну, как не уважать такого человека? Я к двадцати двум годам успел послужить «рогатому» в лице коммунистической партии.

— Каким образом?

— Безобразным. Был секретарем комсомольской организации завода.

— А сейчас кому служите?

— Всё тому же «рогатому», «шестёркам» его, то ли Ротшильду, то ли Моргану. Если честно, даже не знаю, кому из них. Какая разница?

— Жить торопитесь.

— Надо успеть.

— А можно и не успеть?

— А как же. Помнишь Высоцкого: «Мне дожить не успеть, так хотя бы допеть».

— Допоёте?

— Одному только Богу известно, — грустно заметил Ласкин.