Или же что? Совесть заняла главенствующую позицию, осыпав парня ворохом вопросов — он последний из Двадцати, или кто? Неужели он позволит какой-то дряни властвовать над его землями и чернью?

Здравый смысл спешил охолонить чародея — он-то как никто другой лучше знал, что эмоции крикливы до бестолкового, тут же, почти как и везде, нужна холодная голова.

Следовало принять во внимание, что сейчас он слаб. Румка, может, и не выкачала из него силы досуха, но уж точно оставила его куда дальше пика возможностей. Сухая мана осталась, как ему надеялось, точно там же, где и муладир с клинком. Оголтело и безраздумно бросаться в бой было глупо — да и на кого? На догадку?

— Мы должны вернуться в деревню, Ска.

В кои-то веки автоматон не стала с ним спорить и отговаривать. Впрочем, кажется, она не совсем осознавала, чего же именно хочет от неё господин с подобным заявлением. Что она взвалит его на закорки и потащит прямиком куда надо?

Он выдохнул, вытирая грязные руки о не более чистые штаны. Ответы на вопросы можно было получить у неизвестной девчонки, что спешит обниматься со всеми и каждым. Или у теневых человечков. Найти первую могло быть не просто, а вот вытряхнуть вторых из какого-нибудь доходяги — не в пример легче.

У Руна даже был человек, остро нуждающийся в хирургическом вмешательстве.

Мик…

***

Рун понял, что творится неладное сразу же, как увидел, что деревня буквально светится изнутри. Память села на закорки страху, напомнив, что он вместе со Ска не придумали ничего лучше, как кидаться огнём среди жилья из досок и соломы.

Теперь, хмыкала совесть, горит-с. Наслаждайся!

Парень старался её не слушать, упрямо шагая вперёд. Даже если каждый житель одурманен — вряд ли бы они стали стоять столбом посреди пожарища. Почему-то вспомнились бедолаги, что первые попались чародею под горячую руку. Желая знать ответы и не желая выслушивать неуверенное мычание селян, он огненной птицей тогда оставил их без всего. В тщетных, абсолютно бестолковых надеждах селяне выстроились в цепь — до самой речки. Кадки с водой кочевали из одной пары рук в другую. Из девичьей в старухину. Из старухиной в детскую. Словно каждый из них был звеном одного большого усилия.

Руну вдруг стало стыдно — за себя тогдашнего, за себя теперешнего. За собратьев — не сумев договориться и придти к единому мнению, они успели разругаться вдрызг и намять друг дружке бока. Почему-то осознание, что даже немытые селяне умудряются, в отличии от них, находить спасение в единстве больно ранило юного чародея.

— Пожар? — спросил он у Ска. Та тут же отозвалась.

— Нет, господин. Кострище. В воздухе присутствуют элементы разжигающих масел.

Последний из Двадцати сглотнул, пытаясь представить это кострище — получалось скверно.

Огонь столпом едва ли не уходил под самые небеса. Языки пламени, казалось, голодно и жадно тянулись к недоступным звёздам. Ночная мгла силилась укутать деревню покрывалом покоя, но каждый раз трусливо бежала прочь.

Здесь было светло почти как днём — ещё чуть-чуть, и Руну казалось, что он сможет разглядеть каждую соринку под ногами.

Вместе со Ска они укрылись в канаве. Парень закусил губу с навалившейся на него досады — в юности-то ему казалось, что чародей бьёт громом, появляется молнией, карает ещё быстрее, чем думает.

А вместо этого, словно подзаборный пьяница, едва-едва выглядывает из полной нечистот канавы.

Ска в самом деле оказалась права — это было кострище. Крестьяне тащили к нему всю нехитрость собственных пожитков. Воодушевлённые, не убирая улыбки с лица, швыряли в самый жар всё и по очереди. Девчонка, чумазая, как сама грязь, едва-едва находила в себе силы, чтобы поднять над головой деревянного игрушечного коня. Молодая селянка в рваном платье подтаскивала к рыжему всеяду резную колыбельку. Пустую, выдохнул от облегчения Рун. Старик же, будто в него вновь вдохнули силы и молодость, прощался со своей клюкой…

Пламя облизывало их лица светом, крася щёки лихорадочным румянцем. В глазах бушевала едва ли не огненная буря.

Праздник, спросил у самого себя чародей, будто вновь вернулся в прошлое. Какой уж тут, к дорожным бесам, праздник?

Рун приподнялся, когда очередь жертвующих огню собралось в толпу. Непривычно молчаливую, тихую толпу — парень буквально слышал, как трещит всепоглощающий огонь, как шелестит на ветру грубоватая одёжка селян.

И как звонко цокают каблучки по каменистой, вымощенной дороге. Рун прищурился, вглядываясь в силуэты, и едва не крякнул, когда понял, что происходит.

Первой вытолкнули женщину. Связанные руки, кандалы, на шее — обрывок цепи. В глазах нечто, что можно принять за безумие вперемешку с равнодушием. Лихорадочный взгляд несчастной норовил зацепиться за каждого. Лицо пересекала вязь татуировок, уходящая под просторную, не по размеру огромную рубаху. Рот растянулся в счастливой, идиотской улыбке.

Виранка. Рабыня. Рун закусил губы, пытаясь не задавать себе глупых вопросов — откуда она тут и что делает? Знал, что ответа не дождётся…

Дети дрожали от страха. Сквозь треск кострища парень слышал, как безвольно и подавленно они шмыгают носами. Мальчишки погодки, один — вихрастыхй и рыжий. Второй выше собрата, но тощ, словно сам голод. Грязные, вымокшие от пота рубахи липли к телу.