Дойдя до дома старосты, Ярина сбавила ход и пропустила Агнешку вперед. Дед Митяй, заметив девушек в окно, выскочил навстречу:

– Ярина, дочка, ты что задумала? Не пущу!

– Пустишь, дедушка Митяй, - тихо ответила Ярина и кивнула на Агнешку: - Кроме нее никто не успокоит Марека. Пустите ее к нему. Цела останется, не бойтесь.

– Ярин…

Митяй нахмурился – пускать к озабоченному, взбесившемуся парню молодую девчонку, пусть даже и виновницу происходящего, он не хотел, но Агнешка, желая хоть немного загладить свою вину перед сестрой, сама выступила вперед и кивнула Митяю:

– Не бойтесь за меня. Я действительно единственная, кто может сейчас ему помочь. Где он?

Ответила ей Ярина, кивнув в сторону сарая, и с мольбой посмотрела на старика:

– Пожалуйста, дедушка Митяй…

Ему ничего не оставалось, кроме как согласиться. Может, и неправильно это, – кто знает… Но дело Марека плохо, и если Агнешка может ему помочь – то пусть помогает. И пусть она, а не Яринка, расхлебывает ту кашу, которую сама же заварила. Дед Митяй кивнул мужикам, чтоб те пропустили Агнешку, и увел Ярину в дом.

Когда открылась дверь в сарай, Марек подумал, что его опять идут бить. Впрочем, пусть бьют – боль от побоев хоть немного отвлекает его от другой боли, непонятной, странной, заставляющей разрывать на себе кожу и лезть на стены.

Но его пришли не бить. Агнешка робко вошла внутрь. Не к месту отметила про себя, что здесь тепло, вопреки ожиданию, но, увидев Марека, поежилась, словно попала догола раздетой на тридцатиградусный мороз. Заметив ее, он оживился, зашевелился… Глаза его зажглись нездоровым блеском, и девушка испугалась, что он сейчас набросится на нее, подобно месяцами не жравшему зверю, что, дорвавшись до нее, разорвет ее на части в запале своей чудовищной «любви». Она застыла, как застывает жертва под гипнотическим взглядом хищника, что вот-вот набросится на нее, сожрет…

И Марек действительно, подобно этому хищнику, соскочил со своей лежанки и направился к ней. Медленно, как самый настоящий зверь во время охоты, настороженно, словно не веря своим глазам, словно опасаясь, что она мираж его воспаленного, озабоченного разума, он приближался, а когда приблизился, когда дрожащей рукой коснулся ее, Агнешка зажмурилась, ожидая… Удара? Насилия? Смерти? Когда знаешь, что перед тобой маньяк, есть чего бояться.

– Ты пришла, - раздавшийся рядом с ней голос сорвался, охрип. – Ты пришла ко мне… Не уходи, прошу тебя, не исчезай… Ты так нужна мне…

Марек опустился перед ней на колени, припал к ее рукам, словно она была божеством для него. Конечно, она была его богиней – ведь только в ее власти казнить его и миловать, ведь только в ее руках, в ее теле его исцеление, только она может загасить огонь, испепеляющий его, и успокоить, утолить его жажду…

– Где ты была? Почему так долго не приходила?

В глазах его блестели слезы – радости и отчаяния. Он стоял на коленях и осторожно, словно хрупкую, дорогую сердцу вещицу, гладил ее бедра, забираясь под платье. Но эта нежность не была долгой – цепкие пальцы вдруг нетерпеливо полезли выше, стали искать край колготок, а когда не нашли – вцепились в ткань и с треском разорвали. Грязные грубые руки коснулись оголившейся девичьей кожи и больно сжали холодные ягодицы, тело Марека задрожало от нетерпения… А Агнешка стояла, чувствовала все это и плакала.

– Как же я ненавижу тебя! – раздалось снизу, пропитанное болью.

И он вдруг выпустил ее, поднялся, увидел ее слезы… Одержимость в его глазах в один момент смешалась с отвращением, ненавистью:

– Ты смерти моей хочешь, дрянь? Ты почему бросила меня здесь одного?

Агнешка всхлипнула, но слезы только разозлили его. Рывок – и она уже впечатана в стену сарая. Еще рывок – и под вскрик развернута… Теперь она, а не он, царапала ногтями равнодушные стены, собирая под кожу занозы.

А дальше все стремительно, как раньше… Стоит с голой попой и задранным платьем и ждет, пока он в спешке спустит штаны. Стоит и плачет, когда без лишних церемоний, насухую, в нее врываются, рыча от вожделения, долбятся, разрывая; когда с жалобным звоном летят на деревянный пол пуговицы от ее пальто; когда под плотную распахнутую ткань лезут шершавые лапы, рвут платье и сминают оголившуюся грудь так яростно, что сложно становится сдерживать крик. Агнешка забилась, попыталась выбраться из-под тяжелого тела, вжимающего ее в стену, закричала, зовя на помощь, – и тут же получила удар по лицу. И тут же стало невозможно дышать из-за ладони, зажавшей рот. И тут же ее оторвали от стены и потащили вглубь сарая, на топчан, чтоб уже там продолжить начатое. Плевать ему на слезы ее и боль, плевать на крики, на мольбы, – она всего лишь та, после кого на время станет легче.

Униженная, обиженная, она терпела из последних сил, ждала, когда же все закончится, и клялась себе, что это был последний раз, когда она пришла спасать это чудовище от мук. Пусть Марек сдохнет, пусть Яринка до конца жизни ее ненавидит, – но больше никогда она не позволит с собой так обращаться. Только это обещание, только мысль о том, что больше никогда в ее жизни этот кошмар не повторится, дали ей силы до конца претерпеть эту пытку.

В вечность растянулись минуты ее мучений; он долго не мог разрядиться, но, наконец, отстал – зарычал, изливаясь на нее горячей слизью, и отвалился, как нажравшаяся пиявка, на свою лежанку. К ней тут же интерес потерял, глаза закрыл и, кажется, уснул. Агнешка сползла с его лежбища, натянула, дрожа, то, что осталось от белья и колготок, одернула разорванное платье, запахнула пальто, пряча грудь, и на негнущихся ногах, сгорая от стыда и боли, пошла к двери, даже не обернувшись напоследок на бесстыдно развалившееся за ее спиной насытившееся тело.