Чем дольше длится тишина, тем больше мне кажется, что я сейчас заплачу. Слезы наворачиваются на мои глаза, когда я борюсь, чтобы не выпустить их, желая снова стать той крутой девчонкой, которой насрать. Она нужна мне. Она делает все хорошо, даже если это не так.

— Я не знал, что репортеры такие, — наконец тихо говорит Люк, обхватывая пальцами мою руку. — Он кажется сумасшедшим и напористым.

— К сожалению, многие из них настойчивы, — отвечаю я, кусая ногти и отчаянно желая прочитать, о чем он думает. — Но я никогда не встречала такого одержимого… он звонил мне неделями и появился на моей работе.

Его глаза расширяются.

— Почему ты ничего не сказала? — спрашивает он, и я даже не пытаюсь ответить. — Ты должна был рассказать.

— Почему? Чтобы я рассказала тебе свою грустную историю, и ты смог бы смотреть на меня так, как сейчас.

— Ты даже не можешь видеть мое лицо, поэтому ты не можешь увидеть, как я смотрю на тебя.

— Но я знаю этот взгляд. Это то, что у всех есть, когда они слышат обо мне. Девушка, которая нашла своих родителей мертвыми, а затем сутки просидела в доме с их телами. Испорченная девчонка, которая пугает людей до усрачки. — Если он не планировал бросить меня раньше, я уверена, что он собирается бросить меня сейчас.

Его пальцы судорожно сжимаются на моей руке, когда он слегка поворачивает нас, чтобы я могла видеть его лицо, и в нем не было ничего, кроме сочувствия и, возможно, даже понимания.

— У каждого есть свое темное прошлое. У меня есть свое, и, поверь мне, я был бы чертовым лицемером, если бы осуждал тебя за то, что ты сделала. Я наделал много дерьма, которого большинство людей не поймут.

Я высвобождаю свою руку из его и обнимаю себя за талию, желая слиться с собой, спрятаться за стальными стенами, которые сжались за последние несколько недель.

— Как что? — Честно говоря, я не ожидаю, что он мне ответит, поэтому, когда он делает глубокий вдох, готовясь заговорить, мой пульс останавливается.

— Как насчет того, чтобы накачать маму героином, когда тебе было восемь, потому что она ненавидела иглы и поэтому заставила тебя сделать это для нее? — тихо произносит он, и я могу сказать, что он не хочет этого говорить, но его губы как будто заставили его это сделать.

Я не знаю, как реагировать. Если я должна вообще реагировать. Если я обниму его. Убегу от него. Что мне делать. К счастью, он реагирует за меня, его пальцы покидают мою руку и кружат вокруг моей талии.

— Я теперь тебя напугал до чертиков? — спрашивает он, и я качаю головой. — И твое прошлое меня ни на йоту не пугает, — говорит он. — Теперь ты знаешь, но по совершенно другим причинам. Те, которые больше связаны со мной и с тем, как ты заставляешь меня чувствовать себя.

Я киваю, слезы высыхают, когда он наклоняется, чтобы нежно поцеловать меня. И это странно, но в хорошем смысле, ведь на мгновение все плохое, что только что произошло, не существует. Я не чувствую, как это давит на мою грудь. Люк — первый человек, который смог снять с меня часть груза, и это заставляет меня цепляться за него так долго, как я могу. Поэтому, когда он берет меня на руки и несет в дом, я позволяю ему. Так же, как я позволила ему раздеть меня. Позволила ему стащить с меня рубашку и надеть ее через голову, чтобы я окунулась в его запах. Я позволила ему уложить меня обратно на подушку и забраться ко мне в постель. Затем мы засыпаем. Вместе.

Люк

Следующие несколько недель мы с Вайолет попадаем в этот странный ритм. Мы приводим в порядок нашу комнату, и я позволяю ей складывать большую часть вещей там, где она хочет. У нее есть этот плюшевый мишка, который, по ее настоянию, должен был сидеть на комоде, прямо по среди комнаты, хотя он был фиолетовым и девчачьим. Но потом она сказала мне, что ее отец дал ей его и я обнял ее, потому что это единственное, что мне пришло в тот момент в голову. Я много обнимал ее, отчасти потому, что мне нравилось ее чувствовать, и отчасти потому, что я боялся, что она исчезнет.

Боюсь, она наконец поймет, что я не шутил насчет того, что я делал уколы с наркотиками своей маме, и тогда она не будет так охотно принимать мои объятия. Она несколько раз деликатно спросила меня о моей маме и о том, какая она, и я рассказываю ей как можно меньше подробностей, потому что на данный момент у нас с Вайолет все работает.

Мы много целуемся, она позволяет мне прикасаться к ней, где и когда я хочу, но я все еще сдерживаюсь, боясь перейти эту черту и полностью признать, что я изменился внутри. Что я действительно собираюсь подумать о настоящих отношениях с Вайолет, даже зная, что в любой момент она может отнять у меня все. Однако это чертовски сложно ослабить контроль и проскользнуть внутрь нее. Такое ощущение, что каждое мгновение каждого дня я хочу быть внутри нее, снова и снова. Я хочу снова увидеть этот взгляд в ее глазах, когда она кончит, только на этот раз я хочу быть внутри нее, когда это произойдет.

— В последнее время ты пьешь много пива, — отмечает она, складывая посуду в раковину. Сет и Грейсон отправились на ужин, чтобы отпраздновать свою трехмесячную годовщину. Они вместе уже больше трех месяцев, так что я не совсем уверен, какую годовщину они отмечают, и я не спрашивал. — Это потому, что ты пытаешься лучше заботиться о себе?

Я вздрагиваю от того, как она тонко упоминает мой диабет — мою слабость, но поскольку это она, мне становится немного легче расслабиться. Я плюхаюсь на кожаный диван и запрокидываю голову, чтобы сделать глоток.