— Стой, Марей. Стой, брат, дай дух перевести…

Марей выправил лошадь на обочину и остановился.

— Я, считай, от самого рынка терплю. Будь он, этот город. — Марей бросил вожжи на спину лошади и, заламывая полу шубейки, отвернулся от телеги. — Заимка Максим, остановимся по… — Поплевал на пальцы, вытер их о шубейку, повеселел: — И самому и лошадке легчай. Всякая дырка человеку для пользы. Но-о-о. Но-о. К вечеру, бог даст, будем в Усть-Нице. Лошадка прыткая. Но. — Марей помахал кнутиком, но лошадь шагу не прибавила. — У кума заночуем. А к утру оказию тебе сыщем. Ты, Сеня, сам-то ай туринский?

— Из Межевого.

— Большое ваше село. Громкое по округе. Ярманка своя. Я, почитай, редкий год у вас не бываю. С холстами. Ай, добры наши холсты — веку им нет. И веселое село: на угоре, церква двуетажная, в липах. И девки ваши на моде. В церкву, бывало, идут — душа мрет.

— Это как?

— А вот так. Не твои — потому. А душа, она кажинную бы охапила.

— Парень ты, видать, удалой был.

— Да и теперь. Ай бракуешь?

— Старый конь, примером сказать, борозды не испортит.

Марей кнутиком столкнул шапку набекрень, причмокнул:

— Не испортит, да и глыбко не вспашет. Из дома-то ты давно ли? Взят-то, спрашиваю, когда был?

— Почти шесть годиков.

— Ох, повидал белый свет. Уж вот повидал так повидал. Небось и пороли, и в зубья тыкали? Известно, солдат перед всеми виноват.

— Господь милостив, не бит, не порот. В артиллерии я служил, а там это не принято.

— Артелья, она чего вроде?

— Орудия. Пушки.

— И ты был при них?

— Вот именно.

— Небось как засвинячит — был дом и нету? Сам я не служил и не скажу, а люди говорят.

— Почему вдруг засвинячит?

— Ай не знаешь? — Марей захохотал: — Визжит, навроде свиньи под ножом. А уж прилетит — тут каюк. Теперь, Семен, ты меня спрашивай, а то я да я. Мне и о себе охота побрякать.

— Так ты рассказывай — я послушаю.

— Тут верхом дорога пойдет добрюшшая, подвяла уж, так я вот таким манером. Поясницу чой-то нудит. Дожжика бы не было. Но-о, но-о. — Марей показал лошади кнутик и на сей раз даже пристукнул им по головке телеги. — Шевелись, Рыжко, чать, домой. И-и эхма. — Марей расстегнул шубейку и опрокинулся головой на мешок с овсом. Семен взял у него вожжи.

— Ты о себе что-то хотел.

— Все пустое, Сема. Чо расскажешь-то. Жил много, а вспомнить не о чем. Нужда и нужда. Вот разве о Рыжко. Он у меня свой, Рыжко-то, доморощенный и умнющий, — так выведет, самому тебе и в ум не вспадет. Ведь какую штуку упорол ноне перед рождеством. Вот такое же дело — ехать в Тюмень. С мясом. Да и купить кое-что к празднику. Собрались. Дорога накатана. Едем, сказать, ровно по маслу. Быстро у нас так все вышло: приехали, мясо продали, Взял кое-что по хозяйству…

— А с кем ездил-то? — поинтересовался Семен.

— Да с ним вот, с холерой, — Марей брыкнул ногой в сторону Рыжка. — Дай бог памяти, о чем я начал.

— Взял кое-что по хозяйству.

— Во-во. Взял, значит, бабе, девкам — у меня их трое. Катим обратно. Рыжко нажрался овса — отдувает, да бежит. Да только чую, потянуло сиверком и взялось намораживать. Вот прямо с рук берет, с колешек, а морду вовсе огнем свежует. Полозья пошли с повизгом. Вот так стужа, думаю. Кое-как, брат Сема, добился я до Меркушат, кое, кое-как. И к Фомке сразу. Он держит на такой случай. Приторговывает утайком. Рыжка поставил к воротам, а покупки из саней не стал вынать. Думаю себе на уме, кто их тут возьмет: пакостников отродясь в Меркушиной не водилось. Вот и прикинул: пропушшу наускоре — и ходу опять. Ну, заскочил. С морозу, веришь, пуговиц на лопати не расстегну. Хлопнул рюмашку и даже не почул. Давай еще, Фома Терентич. Тот налил вдругорядь. Тожно уж пошло по жилкам, по косточкам — вознесение. Теперь, смекаю, на такой закваске живой дома буду. Да и осталось-то верст восемь. Мы ведь зимником дорогу спрямляем через Бобровку. Чо уж там, бывано-перебывано — меркушинский лес минешь, а за ним и наши луга. Да. Вышел я на улицу-то, а Рыжка нет. Туда, сюда — нету. А в санях без малого пуд сахару, десять аршиньев сатину, литовки, серпы, гвозди, старшей-то ботинки купил, ситцу опять, платков, соли. Как без соли. Так меня и пальнуло под сердце. Угнать вроде бы некому — уж это я знаю. Да покупки — мало ли баловников. Посовался, посовался — да по зимнику-то, через Бобровку-речку, ступай бегом. Он хоть и скот, Рыжко-то, а своя рубашка все ближай. Ну, планую, держись, сукин ты сын. Надрог, видно, у ворот и ступай без хозяина. Да восемь-то верст и не помню, как отмахал, — шапку хоть выжми. И мороз нипочем. Во двор-то влетаю, а саней нету. Считай, брат, дело табак. Я тем же кругом да опять в Меркушину. Не сидеть же, не ждать его. Черт его знает, куда его занесла лихоманка. Домой-то бежал, так ругал его, грозился и в гроб и в доску. Рыжка-то. А теперь думаю, хоть бы сам нашелся. Покупки, уж думаю, лешак с имя, лошадь жалко. Первый годик пошла в оглоблях — ведь это будет работник, опора.

Марей возбудился своим собственным рассказом, поднялся с мешка, ноги сбросил с телеги. Локтем дотянулся до Семена, ткнул его в бок:

— Вот ты теперь погляди на него. Вишь, как идет сукин сын. Откуда что взялось. А мать евонная — кляча вислогубая. Отец — черт знает кто — в стаде обгулялась. Грешу на томиловского низверга. Чистых кровей жеребец. Мастью весь в него. Вон как, вон как выступает! Я вот тебе, курва. — Марей схватил кнутик и ласково постучал по доскам. — Гляди у меня. Я его, Сема, пальцем не трогаю: понесет — живого не оставит.

Рыжко — молодой конек, с тонкими, еще не изуродованными работой ногами, но уже с большим разъеденным брюхом, после зимы не вылинял и, мохнатый, неловкий в упряжи, хранит в своем облике что-то детское, и потому, вероятно, Марей по-особому привязан к нему своей жалостью. А Рыжко уже успел навалиться все делать не спеша, вполсилы. Скоро совсем обленится, устанет и будет такой же клячей, как его вислогубая мать. Но теперь он молод, в силе, хорошо понимает похвалу хозяина и, располагая бесспорными достоинствами, сам себе на уме. Семену даже показалось, что Рыжко подсмеивается над Мареем и над его кнутиком и потому совсем затянул шаг.