— Ефим, а ты-то зачем здесь? Там тебя с ног сбились — кормов не привез. Коровы ревмя ревут. Ну что встал-то? Отвечай, коли спрашивают.

Ефим, молодой мужик с коротким лицом в густой черной бороде, усы и даже брови и борода — все у него спуталось в одну тугую завить, переминался с ноги на ногу и отворачивался от управляющего, чтобы не донесло до него перегаром.

— Ну-ко, пойдем, разберемся, — приказал Троицкий и решительно повернул к крыльцу караулки.

— Я сейчас, Николай Николаич. Толечко отнесу этого зверя, — Ефим тряхнул мешок с поросенком и побежал к свинарнику, оступаясь в глубокие санные следы.

В караулке так жарко и сумрачно, что с морозной свежести невольно смыкаются глаза. У железной печки, спиной к двери, сидела толстая баба и грела высоко заголенные ноги. Ее мокрые пимы, заляпанные навозом, стояли на кирпичах, которыми обложена железная печка. Не повернувшись к вошедшим, баба округло потерла ладонями нагретые колени и сказала с сердца:

— Совсем ты, Фимка, неладно живешь…

— Добрый день, Анна, — поздоровался управляющий. — Что окно-то, говорю, завесили?

— Батюшки-свет, — спохватилась баба и, одергивая подол юбки, поднялась с чурбака, на котором сидела. Похихикивая над собой, что проглядела гостей, обула пимы.

— Здравствуйте вам, — она поклонилась и сняла с окна ряднину. — Парни с девками вчера вечерку излажали — их работа. Вон и балалайку забыли. А мне, дуре, покажись, Ефим взошел. Ругаюсь с ним, Николай Николаич. Он мой крестник, али не жаль его. Присядьте-ко.

Анне лет сорок, но лицом она свежа, в движениях расторопна, отчего и полнота ее как-то не бросается в глаза. Она той же рядниной махнула по широкой лавке, сняла со стены моток веревки, чтобы не висел над головами, и швырнула его в угол.

Управляющий сел к столу, покачал его на расшатанных козлах, хотел поставить на него свою папаху, да увидел в щелях засаленных досок крошки соли и хлеба, передумал.

— Он что кружит, твой Ефим? Ведь я его уволю от дела.

Анна кулаком вытерла глаза, накуксилась и сказала плаксиво:

— Ай я ему не говорю. Я ли не грызу его. Да куда его леший-то удернул, — спроси его сам. Боится он тебя, кабы не убег в деревню.

— Ведь он с самой осени куролесит.

— С самой, Николай Николаич. Как есть с самой.

— Ты тоже затеяла: «С самой, да с самой». Мне знать надо — отчего?

— Кто его знает. У меня, как у бабы, одни догадки. Сдается… Да вон он, окаянный, побег. И без шапки. — Анна увидела в окошко бежавшего мимо Ефима и выскочила за дверь, но тут же вернулась: — Удрал, без оглядки. Вишь, тебя испужался. Вот ты сам сказал: «С самой осени». А как иначе-то, если с самой и есть. Перед покровами, не соврать бы, приехал сюда его брательник по матери, Додоном кличут, и они закатились куда-то к черту в Гусницу. Где она, эта Гусница, я и слыхом не слыхивала. Где-то за Ирбитью, сказывают.

— Небось Усть-Ница, — подсказал Семен.

— Пожалуй, она и есть, — согласилась Анна. — Ну вот туда, в эту самую они и укатили. Сватать тамошнюю девку. Додон выглядел. Тихоня, тихоня, а вишь, куда вывел. Ну до чего, говорит, зарная девка — умом не вообразить, — это Ефим-то. Выходки, говорит, у ей городские и сама вся вроде как несбыточная. Пойди пойми. Раз она такая, так Додону и отказала.

— А как ей имя? — спросил Семен чересчур оживленно и смутился, потому что Анна как-то изумленно поглядела на него, будто только-только увидела, и, обратившись глазами к Троицкому, без слов спросила: «Это еще кто таков, извиняюсь?»

Троицкий понял ее и представил:

— Наш агроном. Только что приехал к нам. Имя у девки спрашивает.

— Как зовут, что ли? Нет, имя не сказывал. Не к слову, надо быть.

— А дальше-то что?

— Вот дальше-то и началась катавасия, Николай Николаич. Девка та, видать, с придурью и вроде бы возьми да скажи — не нашему, конечно, а тому, Додону: вот-де задарил бы ты меня — это ее, значит, — задарил бы, слышь, волчьей шубой, може, и пошла бы. Ну, скажи, от ума это?

В крестовину рамы кто-то жестко стукнул — Анна поглядела в окно и бросилась к дверям одеваться, враз запыхавшись:

— Пантя, картошку привез. Я одной ногой. Укажу только. То ждешь, ждешь его все утро, а тут нате, явился — не запылился.

Она бедром вышибла набухшую дверь и вместе с нею вылетела на улицу, подтыкая за воротник стеганки конец платка.

— Пойдем и мы, — предложил Троицкий и, хлопнув папахой о ладонь, вздохнул: — Не вяжется у нас дело со свиньями. Завезли хороших маток, а приплод гибнет. Одни убытки.

После осмотра свинарника прошли чуть подальше к строящемуся мосту через Мурзу, где двое мужиков жгли костер и смолили бревна. На обратном пути Троицкий предложил еще раз завернуть в караулку, чтобы узнать все до конца о Ефиме.