На столе парил закопченный, круто вскипевший чайник — от него стекла в окне наслезились и пахло заваркой из морковного чая. Анна достала из настенного шкафчика две жестяные чашки, обварила их кипятком, поставила перед гостями. Рядышком положила по сушеной вобле:

— Солененького, Николай Николаич. Заместо сахарку. Бабка моя все раньше принуждала: — Пососи да чай пей. Пососи да чай пей.

— Ты доскажи-ка о Ефиме. Что же он, в самом-то деле. Да вот на волчьей шубе и остановилась.

— Вот-вот, далась ей эта волчья шуба. Я и говорю, Николай Николаич, какой, скажи, пошел народ, эти девки. Вынь да положь. Ну, как отказала она ему, он, Додон-то, и крылья повесил. Парень из себя худа не скажешь, но больно смирен. Родитель иначе и не зовет его, как Рохля. А наш-то Ефим не таков. Видит, что девка от Додона отбилась, — к ней, Ефим-то. Прилип — чистая смола. «Будет-де тебе волчья шуба», — посулил он ей, и стакнулись, видно. А вчера, к вечеру уж, нате, приходит: «Здравствуй, крестная». — «Здравствуй». — «Дай, слышь, поросенка на волков съездить». Я вот тут как стояла, так и села. Ай ты, говорю, угорел, Нет, он свое: дай, и только. «Не отступлюсь, — плачет, — иначе вся моя жизнь ножом зарезана». Вижу, не отвертеться мне. «Возьми ты, — говорю, — идол, навязался на мою шею». Ну что, сгреб он поросенка в мешок и — в розвальни. А в розвальнях-то, гляжу, ружье приготовлено. И зимником, через покосы давай лизать. На Мурзинские выселки.

Это уж он мне сегодня сам рассказал. Еле, говорит, жив остался. Да и сердит — не приведи господи. Переживи-ко такое — язык отвалится. Ну ладно. В урманы-то, говорит, путем въехал, а там и давай теребить поросенка — тот визжать, да на весь-то лес. Волков, видно, и сшевелил с места. Те к дороге да тем же разом сани-то его и взяли в облог. — Анна округлила руки перед собой. — Взяли родименького, ни взад ему, ни вперед. Он давай по имя палить. Лошадь-то и понесла, да на извороте и шваркнула о березу, — он вместе с поросенком только и был в санях-то. Господи помилуй. Вытряхнуло.

Круглое лицо Анны испятнали красные и белые всполохи. Глаза часто замигали — она не сдержала слез и, смеясь над ними и совестясь их, отвернулась от гостей.

— Крышка бы ему, бедовой головушке, да не роковой, надо быть. Обоз шел через Выселки, мужики-то и отбили. И лошадь — упаси Христос — цела осталась. Вот он, Ефимушко наш, какие козыри выкидывает. Я и говорю теперь, ты его, Николай Николаич, приструнь. У него мать-старуха. Каково ей-то.

— А пьет он с каких радостей?

— Он, сказать, до вина не падок. А вот девки, окаянные, они дались ему.

— У него же жалованье. Как он так.

— Дорогой Николай Николаич, родной ты наш, ведь живем-то мы на всем с купли: хоть хлеб, хоть молоко али картофка. Что ни жевок, то и копейка. А душа у нас мужицкая, все и блазнится своя земелька, живность, обзаведение. А откуль ему взяться, обзаведению, ежели мы вчистую проелись. Всякому охота своим хозяйством встать, не век же из чужих рук выглядывать. Вот, к слову пришлось, порушат ферму, и куда мы? Ведь ни у кого — копеечки в запасе. Жили, жили, да себя и объели.

Троицкий, держа за хвост, обколотил твердую рыбешку о столешницу, вырвал у ней плавники и обсосал. С хрустом отломил голову. Слушал спокойно, запивая приостывшим чаем сладенькую солонину. Слова Анны о мужицкой душе задели его, он бросил ободранный рыбий скелет, нехорошо усмехнулся:

— Да что вы все, будто по сговору: проелись, проелись. А работа ваша, стоит ли она дороже-то?

— Николай Николаич, отец ты родимый, по работе-то нашей и того много. Нешто мы робим. Одно баловство. Вон девки вчера, слышу, поют: ешь — потей, работай — мерзни, на ходу валися в сон… Будь она при отце, и при хозяйстве — родитель ремнем бы отходил ее за такие слова. Вот и работка наша. А дальше-то и еще плошай будет.

— Отчего ж плоше-то, Анна? — и хорошая снисходительная улыбка опять сдобрила построжевшее было лицо Троицкого: он не принял всерьез пророчества Анны, переспросил: — Хуже-то, спрашиваю, отчего будет?

Анна стянула с шеста за печкой высохшие портянки и, пообмяв их в кулаках, заботливо свернула. Подошла близко к столу и, будто таясь кого-то, заговорщицки торопливо зашептала:

— На днях из Верхнетурья монах ночевал, и на зимнего-де Николу припадет сырая мга и заладит гнилозимье. А надолго ли, не сказал. Теперь посудите, вешний-то Никола с зимним переглядывается, — то-то он будет хорош, коли заметет да завьюжит.

— Вот так всегда у них, — обратился Троицкий к Семену, даже не поглядев, а всего лишь кивнув головой на бабу. — И только так. Одна примета дурней другой.

— Вы вроде бы не поверили, — обиделась Анна. — А я сама вот как вас видела того монаха. Благолепный из себя старичок, ручки, скажи, ровно тоненькое блюдечко, скрозя светятся. Эдакий нешто скажет напраслину.

— Ладно, блажен, кто верует. Спасибо, Анна, за чай, за соль. О Ефиме правду не утаила — тоже спасибо.

— Вам спасибо, зашли. А с Ефимом ты как теперь? Уж ты его не казни больно-то. Все были молоды. Мать у него старуха. Он ведь, Ефим-то, незапойный, а управы нет над ним — и вольничает.