— Трогай, — скомандовал Марей. — Да на ухабах-то полегче, слышь, девка?

— Без тебя не знала, — отозвалась Варвара и, глянув на Марея, дернула вожжи.

За селом на первом же мосточке телегу так бросило в сторону, что чемодан Огородова слетел в грязь, да и сам он едва удержался на возу.

— А еще солдат называешься, — с напускной строгостью упрекнула Варвара Семена и, глядя на то, как он неумело умащивал грязный чемодан, повеселела: — Взяла на свою голову. Горечко мое, кто ж так-то кладет. Али на каждом ухабе слезать собрался. Клади поперек. Поперек, говорю. А теперь зачаль концом-то веревки под ручку. Не так же, не так. Боже мой, да откуда ты такой-то.

Она, встав на колени, с прежней строгостью скоро и хватко сама привязала чемодан. Потом, усевшись, подобрала под колени подол юбки и тронула лошадь.

— В солдатах-то небось только и научен изводить казенный хлеб, — подкусила она Семена и распорядилась: — А сам садись вот тут, рядом. Да садись, не бойсь, а то и сам полетишь в грязь. — И вдруг развеселилась: — Вот наградит господь какую-то.

— Прямо уж совсем ты меня ни во что.

— Да не люблю таких.

— Каких все-таки?

— Да кои ни то и ни се. Квелые вроде. Им бы только руки в боки. Видать уж по тебе, отбился ты от крестьянской натуги. Пострижен вовсе не по-нашему — височки голые. Шея как у линялого петуха.

— Ты красивая, Варя, а говоришь худые слова. Они не к лицу тебе.

— Ай я в самом деле красивая?

— Приглядная — это правда. А красота, она больше у человека в душе.

— Ты чистая моя тетка Груня — у той и слов на языке: душа да душа.

— Стало, умная твоя Груня.

— Да уж ума не занимать: одна троих сынов в люди вывела. И один другого лучше. А сам малахольный был. Сказывают, совсем никуда. Вроде как стали брать на Бакланы, он возьми да вместо брата добровольно и впишись. И знамо, с концом.

— Так ведь это уж давно было.

— Меня и на свет не рожали.

— Так не Бакланы все-таки, а Балканы.

— Может, и Балканы, кто знает. Тетка-то Груня и место называла…

— Шипка небось?

— Нет. Даже и близко не то.

— Плевна?

— Она самая. Ну-ко повтори.

— Плевна. Болгарский город.

— Ну, Плевна и есть. А откуда ты знаешь?

— Как не знать. Под стенами Плевны полегло сорок тысяч русских мужиков.

— Царствие им небесное, — Варвара зажала в коленях вожжи, размотав концы шали, перекрестилась и вдруг изумленно переспросила: — Сколько, ты сказал?

— Сорок тысяч.

— Да неуж. Об этом, что ж, вот так прямо и написано есть?

— Есть и написано: событие историческое. Наши мужики освободили из-под турок целый народ. Болгар. Славян. Братьев.

Сказанное Семеном так ошеломило Варвару, что она надолго умолкла и усердно занялась вожжами. Молчал и Семен. Только стучали ступицы колес да чавкали по грязи копыта лошади.

Небо на востоке почти совсем прозрело, стало подниматься, а понизу, с широким захватом, занялось все нежно-розовым, еще не выспевшим светом; зато легкие, развеянные за ночь и вознесенные в голубеющую высь облака жарко полыхнули в пронзительно молодых лучах солнца, ударившего по ним из-за горизонта; и когда поднялись на очередной увал, то увидели, что и само солнце уже легло на дальние затурские леса, шафранно-красное, как обрубок железа, раскаленный в горне и только-только брошенный на наковальню.

— Солнышко опять с нагаром — так и знай — к дождю, — заверила Варвара и подняла свои глаза к небу — в доверчиво и широко открытых веках ослепительно блеснули ее крупные с синеватым отливом белки. Семен мельком глянул в ее полуопрокинутые глаза и улыбнулся, приятно удивленный меткостью ее слов и тем заверением, с каким они были сказаны. «Так ведь и в самом деле солнышко-то с нагаром, — согласился он. — Вроде дымком повито — на дождь оно такое-то, в окалине».

— А я, грехом, думала, с тобой веселей поедется, — заметила Варя. — А от тебя, видать, и молоко скиснет. Будто и дому не рад. Будто и меня тут вовсе нету. Что ж ты какой? Смурной, что ли?

— Я, Варюшка, в твои-то годочки тоже куда как веселый был. И песни пел, и на гармошке жарил, а плясать, бывало, выйду — весь круг уносил.

— Тоже мне, годочки. Да нешто ты старый?

— Бьют не по годам, а по ребрам.

— То и видно. — Она скосила глаз на Семена и подумала: «Да он ничего». И вдруг по-удалому тряхнула головой: — А я что в тринадцать годиков, что сейчас теперь — все едина.

— Это сколько же тебе?

— Все мои. А как бы ты дал?

— Выходит, восемнадцать. Угадал?

— Сказано, все мои.

Семену показалось, что он обидел Варю, и захотелось оправдаться:

— Да я тебя мало разглядел. Может, и ошибаюсь.

— Возьми погляди. Меня, чай, не убудет. Я вот и шаль сниму. — Она скинула свою шаль на плечи, потом ловко свернула ее и положила в колени. Но ресниц своих не подняла, зная, что он глядит на нее, зарделась.

Под шалью на ней оказался легкий белый платок, завязанный на шее небрежным, слабым узлом, который она даже не поправила. И лицо ее, и платок были чисты, вызывающе свежи и так тонко и тихо светились в робком, еще не дающем теней солнце, что Семен твердо подумал: «Красивая, черт, и, конечно, знает об этом. Ее уж небось нахвалили — на пятерых невест хватит. И все-таки…»