— Видная из себя, — судачили бабы, разглядывая невесту.

— Рожать хорошо будет.

— Свекор выбирал, окаянный, на три аршина в землю видит.

— Да и жених-то глаза небось на месте носит.

— Жених, сказывают, только что тряпку не сосет. Рохля.

— Дом и кузницу отписал сам-то.

— Сквалыга, а туда же.

— А это, никак, теща, спина-то вовсе корытом.

— Невеста, бабоньки, чисто окостенела.

— Себя вспомни, старая, — усмехнулся подпитый бас. — Небось юлой вилась перед аналоем-то, а?

— Молчал бы. Не твово ума.

— Уж это так.

— Несешь, идол, перед храмом-то господним.

— Сейчас хор грянет.

— В этим месте у меня душа мрет.

Семен как-то непроизвольно все старался разглядеть невесту, но его оттирали от молодых. Возбужденные любопытством, бесцеремонно лезли вперед и старые и малые, работая локтями, одни с вдумчивым усердием, другие посмеиваясь над своей резвостью. Высокий старик, выбитый из толпы, остановился рядом с Семеном, весело покачал бородой и стукнул слабым кулаком по тугой спине девки, которая жадней других рвалась к паперти:

— Оглашенная, видать, самое-то не привел господь.

— Колелый, — огрызнулась девка и, грозно сверкнув черными глазами на старика, всхлипнула: — Кто еще я?

— Шапкой не сшибешь — значит можно, — всхохотнул старик. — Так и идет, чистая карусель. Но складная свадебка, соколик, утешение на всю жизнь. На ее, верно что, и со стороны взглянуть заманно. Я бы и то еще поженихался.

Веселая, суетная толпа с перебранками и пересудами, колокольный звон и щедрая россыпь пшеницы, на которую слетелись голуби, морозное солнце над куполами церкви — все это благостно повлияло на Семена. Его охватило горячее желание не медля ни минуты броситься в сани и скакать в Усть-Ницу. «Быть того не может, чтобы Варвара переменила слово, — бодро рассудил Семен. — Пусть и на нас глядючи люди веселятся да завидуют. А то ведь у нас, у Огородовых, есть это самое — напустим на себя хмари, ни себе, ни другим не даем веры».

Семен зашел в левый придел, поставил две свечи за упокой души отца и брата Петра, помолился наскоро без умиления и молитвы и, не дав лошади выесть торбу, заторопился из города. В большом селе Поречье надо было делать ночевку, потому что лошадь заметно сдала и начала сбиваться на шаг.

Солнце уже шло к закату, когда он подвернул к воротам постоялого двора. На улице возле длинного, в две связи, заезжего дома толкался народ, тренькала балалайка, игриво повизгивали девки. Ворота во двор были настежь распахнуты, но какой-то парень, в фуражке с лаковым козырьком, взял Семенову лошадь под уздцы и вывел обратно на дорогу. Под смех молодежи махнул рукой:

— Держи, брат, прямо.

— А что так?

— Потому что с печки бряк.

Опять раскатился смех.

В это время к фуражке с лаковым козырьком подошел мужичок и строго отодвинул его от лошади:

— Вы что ж, охаверники, над проезжим-то человеком изгаляетесь. Это вам игрушка? Это где слыхано, чтобы над проезжим человеком?..

Мужичок извинительно за молодежь поглядел на седока и, вдруг откинувшись назад, развел руками:

— Семаха? Семаха — красная рубаха. Марея-то ай не взнал? Отыдь, сказано, — прикрикнул он на парней, тоже сунувшихся к саням. — Дак ты как, с каким тебя ветром? Здравствуй, родимый. Здравствуй. Проездом, говоришь? Проездом. А Марея забыл? Забыл Марея. А ведь это моя деревня. И надо же было мне выйти на улицу. Ровно чуял. Нет, ты теперь мой. Мой теперь. Уж тут изволь подчиниться.

Марей залез к Семену в санки и отобрал у него вожжи.

— Я, Мареюшко, и забыл, что ты из Поречья.

— То-то и воротишь на постоялый двор. А там сегодня не до вас: хозяин сына женит. Свадьба — море разливанное. Ведь ты, гадаю, в Усть-Ницу наладился? Вот штука-то. Да об деле наговоримся еще. Ну вот и дом мой. Ноне первую зиму в ём зимую. Все наново. Не обделано. Не обихожено. А старая-то халупка — эвон-ка, насупротив. А жил. И еще бы жил.

Отворяя ворота и распрягая лошадь, Марей радовался гостю и в то же время был опечален тем, что именно ему, Марею, придется огорчить Семена, а каким словом он утешит его? Нету такого слова. «Тоже и Семен, не будь умен, — сердился Марей на гостя, развешивая его сбрую по спицам на конюшне. — Мямля, а не мужик. Все ходил вокруг да около. Девка сама висла на шею, а он все выжидал. Ее теперь как винить — у девки солнышко покороче: засиделась, и кому она. Вдовцу разве, на ребятишек. Али с изъяном какой. Может, и того хуже — запойный. Нет, девку винить нельзя. Да и Семаха — парень опять стоющий, его хоть как, а жалеть приходится. Ума не приложишь, какое место вышло».

— Пойдем в избу. Мы гостями рады, — пригласил Марей и с хрустом растворил новую дверь на кованых, еще не притершихся навесах.

— Разболокайся. Грейся. Настыл за дорогу-то. А я один домовничаю: баба в Туринске, у сестры на празднике, девки на свадьбу убегли. Садись вот тутока, подале от окошка — дует через рамы-то. Не подогнал еще. Оглядываешь? Я и говорю, не обихожено еще: кругом щели, дыры, сквозняки. Да помаленьку, бог даст, обладимся. Заделаем, законопатим. Извеку так: не клин да не мох — плотник бы сдох.

Марей выставлял на стол еду, вывернул из тряпицы граненую бутылку под сургучом, похлопал, как младенца из пеленок:

— Казенка. У Ларькова в Ирбите взял на случай. А названа — и сказать стыдно.

— «Мозель», — прочитал Семен на красочной, тисненой наклейке. — Немецкое.

— Неуж из чужих земель?

— Марка, по крайней мере, германская.

— А мозоль-то она пошто?

— Мозель — город такой на немецкой реке.

— Ну так вот, чтобы глаза не мозолила, окаянная, мы ее, — Марей лихо хлестнул ладонью по дну бутылки и вышиб пробку, с горлышка обмял в кулак сургуч, налил по рюмкам и только тут присел. Затаив дыхание, выпил рюмку на три глотка, осластил губы и облизался: — Церквой пахнет. А штука, однако, добра — небось в лампадке жгать можно.