— Иди, иди, — сказала она. — Ведро цельное.

А сама сильными ловкими руками с навычной легкостью повернула тяжелый хомут на шее лошади и сняла его, поставила к колесу телеги. Вывела лошадь из оглобель, по-хозяйски заботливо обгладила ее потную холку, разобрала на одну сторону гриву. Семен еще и раньше подметил, что все, что ни делала Варя, выходило у ней неспешно, но споро и ладно, будто всякое движение было у ней заранее обдумано. Да вероятно, так и было, потому что руки ее от одного сразу переходили к другому, и Семен, поглядев, как она управляется с упряжкой, подумал: «Колесом ведет дело».

— Прямо, прямо, Сеня, — указала она ему на спуск к воде и вслед рассмеялась: — Не заблудись, а то засмотришься, и унесет господь.

Поскрипывая ведерком, он пошел вниз по дороге, переживая сильное чувство радостных откровений, ожидания и упрека: «Что это я, в самом деле, как баран на новые ворота. И опять с первого взгляда обрадел, как с Зиной. Там тоже, не зная брода… Пора и остепениться».

Но, несмотря на свои укоры, он с нежным, но настойчивым любопытством глядел на нее, и она, перехватывая его взгляды, стала меньше смеяться, в глазах ее появилась явная настороженность.

У Иленьки отдыхали часа три. И когда лошадь выела заданный ей овес, опять тронулись в путь. Оба были чем-то озадачены и подолгу ехали молча. Они переживали такое чувство, будто не только познакомились, но и сумели сблизиться, а дальше их поджидает трудное объяснение, к которому они определенно подошли и которое испугало их своей неизбежностью.

Ночевали на постоялом дворе в селе Ощепкове. Варя боялась за лошадь и поклажу, так как двор был небом крыт и ветром огорожен, устроилась спать на возу, завернувшись в новый тулуп, вынесенный знакомой хозяйкой. Семен маялся от клопов на широкой лавке в избе. Всю ночь через избу в горницу сновали люди, хлопали дверьми, гремели железной трубой и посудой: в горнице, оказалось, остановился больной купец, и ему за ночь два раза ставили самовар. Изба угомонилась только перед утром, но Семен уже расстался со сном и вышел на улицу.

Как всегда в ясную предрассветную пору, крепко намораживало.

Семен присел на ступеньки крыльца и прислушался к уходящей ночи: в соседнем дворе с надсадой продрал горло, надо думать, старый петух; под навесом, который чернел за колодезным журавлем, кони с сытым хрустом жевали сено; слева от крыльца все ясней и ясней просматривались телеги с поднятыми оглоблями, и там, накрытые с головой, густо храпели в два зева; в избе, скрипя приступочками, с полатей слез хозяйский пятилеток и пустил струйку в лохань у дверей.

Варин воз стоял недалеко от крыльца, а сама она, завалившись между мешками, была почти не видна. Семен поднял воротник шинели и в прохладной свежести ночи стал трезво думать, вспоминая прожитое, далекое и близкое.

По природе общительный и доверчивый, он любил обдумывать новых, заинтересовавших его людей — в них он всегда искал согласие со своими симпатиями, поддержку, уроки, и никакая из этих встреч не проходила для души его бесследно, хотя далеко не каждая в конечном итоге радовала. К Зине у него было сложное отношение: он во всем считал ее милым наивным ребенком, которому надо было и хотелось помочь от всего сердца, и в то же время одолевало желание самому поучиться у ней: он сознавал, что Зина была выше его, мыслила и чувствовала свежее и тоньше его, и потому не видел подхода к ней, однако тянулся к ней, живя влекущей и безотчетной силой. О Варе же думалось совсем по-иному: она была ближе ему, понятней, ее живой практический ум, ее красота и гордая суровая самостоятельность остро задели его, казались нелегкой, но зазывной и одолимой задачей, которая должна помочь ему собрать силы перед новыми испытаниями. Разумеется, у него не было и быть еще не могло каких-либо определенных мыслей, связанных с Варей, но он был признателен ей за то, что она пробудила в нем пусть неясные, но хорошие надежды, и деревенская жизнь уже не пугала его темным и диким одиночеством.

С постоялого двора тронулись первыми, не ожидая самовара. Хозяйка, принимая от Вари повлажневший от росы тулуп, выговорила:

— Уж ты вечно, Варвара, ни сна тебе, ни покоя. Да и то опять взять, ранняя пташка коготок чистит — поздняя глаза продирает. С богом нето.

Весь остаток дороги до Туринска Семена не покидала внутренняя скованность, да не было и в Варе прежней свободы, той легкой и удалой непринужденности, от которой обоим было так хорошо и весело. Оба они пережили приятные часы знакомства, жадного узнавания и вдруг остановились у порога новых, не осознанных еще отношений, у них появилась строгость к каждому своему слову, будто они могли в чем-то проговориться и навсегда порвать тонкую ниточку доверия; они волновались, что дальше между ними должно начаться сближение, но оба к нему были не готовы, и боялись его, и хотели и мучились от своей стыдливой робости и сладкого предчувствия невысказанного.

Расставались у хлебных лабазов купца-мукомола Ларькова на берегу Туры. Река пошла в разлив, шумела и крошила лед. От большой воды наносило холодом, хотя полуденное солнце настойчиво пригревало.

Обоим было неловко, будто утаили что-то друг от друга, и теперь оба одинаково виноваты.

— Скучный ты, Сеня, и квелый. У нас такие не в чести. А ведь один не проживешь.

— Мне бы, Варя, чуточку оглядеться да хоть бы разик дохнуть домашним воздухом.

— И у мамки умишка подзанять, коль своего мало? Так небось?

— Я у всех занимаю, а у матушки сам бог велел. Да я не об этом сейчас… Можно я к тебе приеду?

— Это еще зачем?

— Не знаю. Встретиться, поговорить.

— Ай не наговорился за дорогу-то?

— Враз всего не скажешь. Ты поглянулась мне.

— Слыхала уж.

— То-то и плохо. Ну, бывай, значит. Господь приведет, увидимся. Гора с горой, а человек с человеком… — Семен скомкал последнюю фразу, подхватил свой чемодан и быстро пошел от телеги, но Варя остановила его:

— Слышь, Сеня, я заночую у Стодухина, в Луговом переулке. Ведь сказать что-то хотел. — Обегая его глазами, она зарделась вся и опустила лицо, уже верно зная, что оно выдало ее всю.