— Вы как-то уж больно уверены, Павел Митрофанович, что так вот они и победили, — возразил Огородов.

Сабанов заметил на голой кровати какую-то тряпку, оставшуюся после Гвоздева, взял ее и обмел доски. Сел к столу.

— Уверен, брат Огородов, и тебя хочу в этом уверить. Видишь ли, ведь большая часть человечества занята добыванием хлеба, одежды, строит жилье, прокладывает дороги, рожает детей, пишет книги, музыку, историю, ученые трактаты. И есть малая часть, не способная ни к какому труду, которая рождается с единой волей повелевать и на пути к власти не останавливается ни перед чем. Возьмем, к примеру, обычных смертных, да и нас с тобой в том числе. Мы из сомнений, в поисках истины, раздумьях, мечемся между добром и злом, страдаем сами и сострадаем другим. Мы вот, — Сабанов вытянул руку с открытой ладонью, — а они отроду крепко стиснутый кулак. А кулаком, как известно, поданной руки не пожмешь. И ничего нам с ними не сделать, так как эта жуткая стая лишена всякой морали и живет и табунится по звериным законам: кто не с ними, тот против них. Вот он, царство ему небесное, — Сабанов указал на голые доски. — Ну какие у него взгляды. Боже ты мой, да татарин из Мамаевой орды и тот небось цель имел — набить тороки награбленным, завладеть красивой бабой. А этот родился и умер с двумя словами: ненавижу и уничтожу. Эх, Сеня, Сеня, как и что ни говори, а Россия пробудилась и, промыв свои очи холодной утренней водицей, разглядит, что нужно ей и что вредно. За вековую ночь много накопилось в нашем доме всякой всячины. Ведь кого только у нас нет! И террористы, и социалисты-революционеры, и монархисты, и анархисты, и черносотенцы, и, наконец, самые оголтелые, самые злобные — ницшеанцы, породившие Гвоздевых. Все это злые силы, с которыми рано или поздно придется столкнуться. И мы не боимся их. Пусть мы с тобой, Сеня, многого не понимаем, не умеем заглянуть далеко вперед, но мы не одиноки и призыв России слышим ясно. Здесь я верю слову Горького. К сожалению, друг Огородов, мы индивидуалисты, мы пока разобщены и рискуем каждый день подпасть под силу оголтелых. Это истина.

— Но где же выход? — воскликнул Огородов.

— Вот-вот, Огородов, этого вопроса я и ждал от тебя. Эх ты, Огородов, Огородов, крестьянская ты душа. Стало быть, ищешь? Аха? Дай-то бог. Вот говорим об этих оголтелых. Они сильны, Огородов, своей спайкой до тех пор, пока действуют в темной среде. Освободиться от их назойливого и пагубного влияния можно только тогда, когда мы перестанем игнорировать человеческую личность, когда мы выведем ее из-под влияния мелкой опеки и разрушим ее восточное спокойствие. Россия, Огородов, — страна многоземельная, крестьянский класс самый многочисленный, это основа нашего народа, а смотрим мы на него — да и сам на себя он смотрит, — как на предмет. Столетия крепостного права приучили нас именно так смотреть на мужика, который веками был объектом мероприятий чужой власти, объектом без воли, без имуществ, без права думать о наилучшем устройстве своей жизни, но и без обязанностей заботиться самому о себе, без обязанностей жить не одной данной минутой, а заглядывать далеко вперед. Приученный долгим состоянием «в крепости» — за помещиком, казной, уделом, монастырем, он пассивно относится к своим человеческим потребностям и по сию пору, легко подпадает под стороннее влияние, легко верит в призрак, нарисованный лживыми пророками. Пора же наконец всем нам понять, что в основе правового государства лежит личность свободная, энергичная, самостоятельная, а личность эту можно получить только в итоге предоставления ей права собственности, присущего ей. Я верю, что как только русский человек осознает свою личность, признает за собою право гордой самостоятельности, он обретет чувства гражданина, потребность самому устраивать свою жизнь и станет надежной опорой государства. А ведь теперь наш народ, ей-ей, походит на ребенка, которого со всех сторон опекают, о котором думают и заботятся другие, но конечно же не из любви к нему — о чем он догадывается, — а из прямой корысти. Ему не позволяют выйти из общины, дабы он не впал в нищету, не позволяют жить своей семьей, дабы не слабел его патриархальный дом, ему не позволяют вести свое общественное дело, так как он, видите ли, не понимает своих интересов, — земский начальник понимает их куда лучше! Пока, Огородов, ребенка водят на помочах — он не упадет, но и ходить не научится.

Мы погребли патриархальные формы натурального хозяйства, заменив их более сложными формами, денежными например, но сильного, энергичного хлебопашца, вооруженного современной техникой и культурой, не подготовили. Сейчас правительство пытается помочь деревне машинами, опытными полями, сельскохозяйственными школами, складами, железными дорогами, племенным делом, наконец, но у сельского населения отнято право на активное начало. Правосостояние крестьян окончательно низвело их к разряду лиц, состоящих в опеке бюрократических учреждений и лишенных всяких свобод в своей личной хозяйственной деятельности. Ты пойми, Огородов, что личная самодеятельность человека есть естественное и прямое следствие свободного труда. И чем человек просвещеннее, свободнее в своих повседневных делах и мыслях, тем глубже и сильнее в нем сознание лежащих на нем обязанностей перед государством, тем успешнее его заботы о наилучшем удовлетворении и своих потребностей. Просвещение расширяет кругозор человека, раскрывает перед ним новые горизонты, однако просвещение само по себе не в силах воспитать гражданина, не в силах поднять человека до высокого самоуважения к радости вольного труда. Да и — боже мой, о чем говорим — возможно ли, Огородов, вообще подлинное просвещение при бесправии. Воспитать могут нормы права. А у нас? Земский начальник, видишь ли, всему начальник, а крестьянин во всем ему подчиненный, без прав и воли. Отношение власти к простолюдину регулируется не законом, а усмотрением, что не запрещено, то и дозволено. Конечно, властная рука может усилить, да и усиливает, послушание, но правосознание оттого падает еще ниже, вызывая паралич народной воли и разума. Как видишь, Огородов, не радужные посулы политических кудесников и прорицателей нужны народу. Нет. Когда корабль идет по звездам, он не должен отклоняться на попутные огни.

У нас находятся люди, которые считают, что истории они судьи, будущему пророки, а цель у них одна — сесть на шею народу. России же сейчас нужен устойчивый зажиточный поселянин — истинный представитель земли, чтобы он имел право говорить от лица земли, будучи защищенным ею, ее самовозрождающейся силой. Такому не враз сядешь на шею. А говорить о равенстве — толочь в ступе воду, да разве можно выравнять, скажем, трудолюбивого и умного с глупым лентяем? Вот скажи, Огородов, можно? Нет, брат, когда цель состоит в том, чтобы решительно и навсегда улучшить положение и жизнь народа, тогда незначительные средства не просто производят незначительные действия, а вовсе не производят никакого действия. Приспела пора вывести мужика на путь свободного труженика, наделив его своей землей с вечным правом на нее. Для этого нужно ликвидировать общину, несущую элементы круговой поруки и стадности, уничтожить зависимость труженика-пахаря от кулака-мироеда и крупного землевладельца, укрепив миллионы и миллионы мужиков на собственной земле, чтобы они сообща перед всеми могли отстаивать свои права.

У нас, Огородов, идет бурный прирост населения, следовательно, нехватка земель с каждым годом станет ощущаться все острей и острей. И ничто нас не спасет. Наоборот, всякая ломка и разруха еще ниже поставит нас перед заграницей, уж я не говорю о полном обнищании народа русского. Вот ты и спросишь опять: а где же выход? Выход есть, Огородов. Разумнее, то есть на полную мощность, использовать землю, или, как любят выражаться теперь аграрники, поднять интенсивность полей. Если в Германии десятина кормит две, а то и три семьи, то у нас дай бог двух-трех человек, и то впроголодь. Личное землепользование может поднять культуру земледелия и урожайность полей, обезличенная земля обезличивает труд, вот почему сельские мироеды так смертельно боятся развала общины, нутром угадывая в хозяйственных мужиках своих потенциальных конкурентов, которые на деле узнают цену земле, своему труду и своему «я». Итак, Огородов, нам нужен европейский размах, усиленная обработка земли, а это немыслимо без личной предприимчивости и личной привязанности к земле. Ты пойми, наконец, русскому хлебопашеству мало одной науки и техники, мало жертв государства — ему необходимы добрая воля свободного пахаря, просвещенный взгляд на дело и, повторяю, любовь, неизбывная любовь к земле. Это не мои слова, они принадлежат Василию Васильевичу Докучаеву, а уж он-то знает нужды родного поля. И на сегодня, Огородов, пожалуй, хватит.

Сабанов лег на кровать, положив под голову стопочку своих книг, и, утомленный, умолк. Он лежал с закрытыми глазами, но не спал, — вероятно, растревожил себя беседой и не мог собраться с мыслями. Уже после тюремного колокола «ко сну» вдруг вскинулся и спросил:

— Ты не спишь, Огородов? Мы сегодня с чего начали разговор-то? Не забыл?

— Да с этих, как их, — замялся Огородов, захваченный врасплох. — С этих самых вот, с оголтелых.

— Вот-вот, они самые, — снова оживился Сабанов и зашептал, давясь смехом: — Они, Огородов, те же цыгане. Ведь чем жив цыган, хотя отродясь не сеет и не пашет? Спайкой, Огородов. Леший, говорят, повязал их одной пуповиной. Именно в этом залог их выживаемости. А подумай, за счет кого в основном кормятся они? За счет темных необразованных русских людей. Цыганские уловки, ложь, кривда и, наконец, сама спайка не страшны культурному обществу и погибельны для подавленного народа. Ты погляди, к кому чаще всего вяжутся цыгане? Да к темному мужику и его бабе.

— Верно, Павел Митрофаныч. Очень верно. Видит бог, не хотел я говорить вам о своих думах, да вынудили вы. Вы мне верьте, ни в какой партии я не состою, потому как обо всем хочу думать по-своему. Если и ошибусь, винить никого не стану. Но когда речь заходит о темной мужицкой доле, я вспоминаю молодого парня, каких у нас называют ранними. Я его слова запомнил на всю жизнь — уж очень они приложимы к нам, мужикам: «Добьется крестьянин земли и воли только с помощью городских рабочих». А и в самом деле, ну где ж ему, мужику-сердяге, осилить эту стаю оголтелых.

— Против такого союза, Семен Огородов, я не спорю, потому что не имею привычки делить людей на рабочих и крестьян. Для меня все они — один легион трудящихся. Да и в век техники и культуры свободная личность крестьянина сама по себе просто немыслима. Ведь свободен и счастлив человек только тогда, когда вокруг него свободны и счастливы все.

Сабанов не досказал своей мысли, потому что в коридоре раздались железные шаги и резко звякнула заслонка глазка на дверях:

— В карцер желаете, господа?