— Ну-ко, Сема, подстегни его вожжой, холеру. Вот так. Вот так его. А то он, нога за ногу, чего доброго, запинаться почнет. Но-о. Но-о-о.

— Что дальше-то было, Марей?

— А на коем месте мы остановились, дай бог памяти? Про кобелька уже сказывал? И-эх, язвить его, шибко меня обрадовал этот кобелек. Бобком звать. — Марей опять опрокинулся на мешок с овсом, умостился половчее на досках и приятно настроился на рассказ. — Я когда пошел от дома-то, за мной увязался кобелишко. Шустрый такой кобелек. Пусть, думаю, бежит — не от работы оторван. А мне повеселей. Ладно. У Меркушиной, как вздыматься от речки, слышу, Бобко наверху залился домашним брехом. Взбежал я как раз у двора Фомки и туда, где Бобко то лает, за сарай, значит. Смотрю, парень, огорожа разобрана, сено в навал, с возов только сброшено, но не сметано. А за сеном кобелек с подвизгом так и лебезит. Я — туда. И нате вам — в затишке Рыжко. Сенцо хрумкает. И злость у меня, и радость, и хорошо-то мне, господи. Вишь как, не будь горя — и счастья б не видать.

— К Фомке небось заглянул на радостях?

— Нет, парень, не угадал. Провались он, этот Фомка. Умирать стану, а к нему ни ногой. Фомка — хозяин с умом, а вот зло сеет. С другими хуже бывало. И от общества ему вырешено: не бросит торговлю — выселить. Вроде теперь присмирел. Да и у нас тут на это дело народ крут. Я первый голосовал.

Дорога шла мелким березником, по вершинкам уже взятым теплым вишневым налетом. Снегу в лесу не было, но подстилка насквозь вымокла, а в ямках студенела талая чистая вода. От опушки березника место пошло низинное, и дорога поднята на насыпь. Справа и слева густая прошлогодняя осока, измятая, перепутанная за зиму, а теперь подтопленная высоким полоем. Местами осока чередуется с кочками, которые оступились в воду по самую макушку, — только и видны на них желтые космы былья. Здесь, у самого края насыпи, в тонкой лужице, Семен и увидел яркий желтый цветок — калужницу. Он остановил лошадь, зная, что Марей осудит его за ребячество, но все-таки спустился к воде и дотянулся до самых крупных и ярких, зрелых цветков. Стебли у них короткие, но крепкие на разрыв, с коленцами, листья сочные, в зеленой глазури, а желтые лаковые лепестки собраны в плоскую чашечку, которая до краев налита солнцем.

Семен Григорьевич нарвал маленький букетик, понюхал его, хотя и знал, что весенние цветы совсем не пахнут, зато веет от них прохладой недавних снегов и свежестью талой воды. «Встреча, встреча, — думал Семен, соединив в одном слове и радость своего возвращения на родину, и нахлынувшую из детства счастливую даль, когда босиком, обмирая самим сердцем, спускался в ледяную мочежину за первым своим цветком, и, наконец, сам цветок, весь солнечный, весенний, но хранящий дыхание сурового отзимья. «Встреча, встреча».

Семен достал носовой платок, обмакнул его в воду и завернул в него свой букетик. И, поднимаясь на дорогу, опять думал о встрече и смене времен, о себе, о своей жизни, которую он теперь поведет на новых началах. Эта мысль и волновала и успокаивала его, как всякая большая истина, найденная в раздумьях. Она сделалась его заветной целью и теперь беспокойно требовала от него умственной работы, но и давала сил для душевного равновесия.

Выбравшись на дорогу, Семен увидел, что Марей уснул, пригретый солнцем. В глубоких морщинах его лица, в реднинке усов и бородки хранился след его живой улыбки: видимо, и во сне он не переставал добродушно удивляться, как ловко напугал его и обрадовал Рыжко перед рождеством.

Семен сел в телегу, тряхнул вожжи, и настоявшийся Рыжко сразу охотно взял крупный шаг, весело фыркая и мотая головой.

Дорога опять поднялась на увал, и сверху стало видно, как дальние прозоры повиты тонкой текучей дымкой. Широкие поля лежат в незрелой, но доверчивой наготе, ожидая и радуясь, что скоро сбудутся вещие весенние предсказания. В ушах Семена стоял немолчный звон жаворонков, и когда он забывал о них, а они все звенели, то ему чудился пасхальный благовест храма Воздвижения в родном селе.

В виду просыпающихся полей он совсем укрепился духом и твердо думал: «Именно здесь, именно на этих землях, распаханных дедами в трудах и заботах, суждено мне счастье и определен мой долг. И — боже мой — как пуста и убога модная и крикливая религия какого-то будущего перед трудом пахаря! Безумство отваги, добровольные страдания, высокие подвиги — во имя будущего. Что же все это? Словно после нас в жизнь придут люди, ни к чему не способные и готовые только проживать. Не во вселенском рае лежат судьбы поколений, а в вечном труде и добре, через которые приходит достаток и личная свобода. Потомству надо заповедать деятельную и любящую душу, а сделать это дано только разумному работнику, обретшему в поте лица своего блага и волю. Будущее. А что мы о нем знаем? И кто скажет, нужно ли будет наше благодеяние для идущих за нами. Не пошлют ли они вслед нам проклятие, что мы заедали их век, много в горячих разговорах пеклись о будущем и мало думали о себе и, слабые сами, нищие, вконец измученные и убогие, разумеется, не смогли созидать на камне. И не создали законов вечного процветания. Я сознаю свой долг — жить трудами и заботами моего поколения: ведь только тот послужил векам, кто послужил своему времени. Нет, пахать свободную землю — это не малое дело…»

И вдруг по ходу мыслей Семену захотелось еще раз, и немедленно, прочесть слово в слово памятную выписку из статьи Тимирязева, которая подтвердила бы его, Семена Огородова, выводы. Он опять, сознавая перед Мареем свое ребячество и боясь разбудить его, подтянул к себе и начал расстегивать чемодан. Достав толстую тетрадь в коленкоровом переплете, сразу нашел нужную страницу.

Он спрятал тетрадь в чемодан, продолжая размышлять: «И насчет растения — тоже верно. У нас тут всяк мужик знает: не земля, а нива кормит». Он вспомнил свой разговор с бабкой Лушей о земле и ниве и улыбнулся: «Как-то она поживает. А меня оплакала: на погибель-де, в Сибирь загоняют. А того не поняла, что Сибирь-то матушка — моя родина. Ведь вот доброте-то у кого поучиться…»

В село Усть-Ница приехали на закате солнца. К вечеру стало намораживать, и дорогу прихватило тонкой, хрупкой наледью.