Быстрый, многоводный Неман не привлекал его. Река эта, по его словам, была захламлена и без него… Доктор же был рыболов-фанатик, рыболов-жрец, он не просто ловил рыбу, он священнодействовал.

Никогда его не вдохновляла перспектива вытаскивать одного за другим то щуку, то окуня. С его точки зрения, это было ремесленничество. А доктор поклонялся искусству — охотился только за царской рыбой, за форелью. Хотя уловы были, как правило, мизерные, но какое это имело значение, если в выходной он мог собраться на реку часа в три утра и вернуться к обеду, еле волоча ноги от голода и усталости. О еде, засунутой в карман Марией Степановной, обычно забывал. Зато сколько впечатлений! Этим утром он подслушал все птичьи песни, подглядел, как просыпается лес, как пробуждаются травы и вода, как встает ото сна солнце. И форель не любила красавца Немана. Она ютилась в холодных, прозрачных водах безымянной лесной речушки. Вот сюда-то и устремлялся в свободные часы доктор Волкович. Правда, такие удачные вылазки случались не часто.

…В этот городок доктор приехал вместе со своей сестрой-вдовой после войны. Что вынудило его обосноваться здесь, сказать трудно. По словам самого доктора можно было заключить, что многие из его друзей устроились в больших городах, занимают высокие посты, имеют ученые степени. (О званиях этих доктор почему-то отзывался неуважительно, — видно, ему на этом тернистом пути когда-то не повезло.) Он счел для себя наилучшим забраться сюда, в глухой, удаленный от железной дороги городишко, и заняться, как он сам над собой подтрунивал, тем, что на роду написано, — людей лечить.

Ивана Степановича действительно знала и чтила вся округа. Часто бывало, что перед тем, как везти в райцентр, в больницу, телега с высоко настеленным сеном или клевером, где лежал больной, останавливалась у зеленых ворот.

Как-то доставили ему мальчика, всего искусанного пчелами. Он распух и мучился страшно. Переполошившаяся мать решила, что ребенок на краю гибели (он и впрямь мог умереть), — и прежде всего к доктору Волковичу. Ну как отказать, тем более что больница не ближний свет.

Случалось, правда, что трагическое принимало в доме доктора иногда комический оттенок.

Приехал, тоже по дороге в больницу, старик крестьянин-литовец, привез свою старуху: поскользнулась у порога и то ли сломала, то ли вывихнула ногу в колене. Стонет и причитает так, что сердце разрывается.

Опытный хирург и умелый костоправ, доктор ощупал эту худую старую ногу, усадил бабку в кресло, а деду приказал держать за плечи, чтобы не дергалась, когда примется за дело. И не успела старуха опомниться, как, отыскав своими чуткими пальцами поврежденное место, доктор ловко водворил сустав туда, где ему и положено быть.

— Ай! — завопила бабка, но тут же смолкла, словно доктор свалил с ее старых, обессиленных плеч целую гору боли.

— Еще в пляс пустишься, — со свойственной ему грубоватостью шутил доктор, — старая перечница!

Литовка ни слова не понимала по-русски, но старик заулыбался.

— Перечница, пан доктор, перечница!

— Ничего, помолодеет теперь, — успокоил доктор.

А когда старик полез в карман, строго прикрикнул:

— Это еще что за фокусы? На вот рецепт, и чтоб твоей красотки я больше не видел!

…Таков был далеко не точный и весьма приблизительный портрет доктора, часто странного и всегда интересного человека.

Все же самым загадочным для меня в его биографии оставался Юрка. К Ивану Степановичу и Марии Степановне он обращался «папа» и «мама»… Хотя справедливее, наверно, было бы называть их ему бабушкой и дедушкой.

Спросить у самого Юрки, кто же его настоящие мать и отец, было невозможно. Так хорошо жилось ему на свете, что он даже и не предполагал, вероятно, что могла быть у него другая жизнь, с другими родителями.

Ни словом не заикались об этом ни доктор, ни его сестра… А дни тем временем бежали. Приближался час моего отъезда. Это и радовало — дома ждала встреча со своими собственными детьми, — и огорчало: я привязалась к доктору, к Марии Степановне, не говоря уже об Юрке.

В последнюю неделю доктор пригласил меня сходить с ним за грибами. Он оказывал этим великую честь: Иван Степанович терпеть не мог, как он выражался, «соглядатаев» ни на охоте, ни на рыбалке, ни в походе за грибами. Отказаться было невозможно.

…Скажите, удавалось вам хоть раз в жизни встретить утро в лесу, подсмотреть таинство заколдованной лесной жизни?.. Густой туман застилает глаза, одежда влажная от росных трав и сучьев, которые то и дело хлещут по лицу и спине. Ботинки тоже мокрые и словно прилипли к ногам (холодно и неуютно представить все это, лежа в теплой постели).

И вдруг где-то среди ветвей — первый звук. Это еще не пение, это только первый звук. Не иначе как проснулась какая-то птаха и прочищает горло… В ответ где-то совсем почти рядом откликается тоненький и еще сонный голосок другой птички. Потом пробуждается третья, четвертая, не проходит и получаса, как весь лес, словно кто-то взял и ласково встряхнул его зеленую чуприну, звенит, переливается птичьим гомоном.