— А вы? — стараясь говорить как можно мягче и спокойнее, переспросил Андрей. — Вы тоже поедете со своим председателем в колхоз.

— Тебя что, выдвинули на партийном собрании?

Протасевич не хотел грозы. Однако на этот раз она надвигалась, и как-то особенно грозно.

— Никто меня не выдвигал. Я сам решил просить, чтобы меня послали. Знаешь, такого нагляделся сейчас в своем колхозе, душа болит. Председатель — пьяница и бестолочь, хозяйство запустил, дисциплину развалил. В то время когда по соседству, на той же самой земле, есть колхозы-миллионеры.

— Ну что ж, тогда действительно поезжай ты, ангел-спаситель, исправлять эти разваленные дела, добывать колхозу миллионы.

Лиде хотелось побольнее уколоть Андрея, обозлить его, вызвать на ссору и тогда просто в лицо высказать все: только такой глупец, как он, захочет бросить обеспеченную жизнь, квартиру, семью и тащиться черт знает куда… И пусть тащится. Она не станет его удерживать, не побежит за ним. Пускай едет! Пускай!

До войны Андрей не успел окончить Горецкую сельхозакадемию. В сорок шестом после демобилизации райком партии направил его сначала секретарем райисполкома, а потом там же три года он был председателем. Через некоторое время Андрей снова стал подумывать об учебе. Лида тоже соглашалась с тем, что надо ему подучиться. Когда же у Протасевича появилась возможность поехать в партшколу, она охотно проводила его в город. Работала Лида медсестрой в инфекционном отделении райбольницы, и к ее заработку Андрей каждый месяц должен был добавлять, выкраивать сотни две-три из своей стипендии, чтоб не так уж трудно приходилось ей сводить концы с концами. Тане, дочке их, было тогда полтора года.

После партийной школы Протасевичу предложили место парторга на одном из минских заводов, дали новую хорошую квартиру в центре города, и он вскоре привез туда семью.

К удивлению Андрея, Лида восприняла удобства столичной жизни с тем чувством, присущим женщинам, на долю мужей которых выпадают только повышения, персональные ставки и машины, с той заносчивостью, которая не всегда останавливается на первой своей ступеньке.

Андрею смешны были Лидины жалобы, вызванные новыми ее заботами. Часто, придя с работы, он мог услышать от нее:

— Я скоро подам заявление, чтобы телефон у нас отключили.

— Зачем?

— Потому что света не вижу из-за соседок. Целый день двери не закрываются.

— Ну?! — добродушно посмеивался Андрей. — Неужели тебе не хочется обсудить с ними новый журнал мод или такую популярную сейчас книгу о вкусной и здоровой пище?

— Ему шутки! А люди не понимают, что вызывать врача к больному ребенку надо не от соседей, у которых тоже есть дети, а в поликлинику идти.

— Лидок, ты же у меня сама медицина и отлично понимаешь, что перебарщиваешь. Если так рассуждать, всех вас, медиков, надо было бы держать под стеклянным колпаком и к нам, смертным, не подпускать ни на шаг. Вы же все имеете дело с больными людьми.

— А ты думаешь, я не дрожала за Таньку, когда работала в инфекционном?

— И зря, как видишь, дрожала. Все эти страхи одолевают тебя сейчас потому, что дома сидишь и потихоньку жирком обрастаешь.

На эти шутливые его слова Лида отвечала со всей серьезностью:

— Думаешь, лучше было бы взять домработницу, изводиться, крутясь между домом и работой? А Таня?

— Ничего я не думаю. Отдыхай, — успокаивал ее Андрей. — Хватило с тебя крутни, когда жили вы одни, без меня. Проживем и на мою зарплату.

Через год тяжело заболела Таня. Лида не успевала справляться с домашними делами и выхаживать больного ребенка. Пришлось-таки взять домработницу. А когда девочка поправилась, Лида опасалась сразу оставлять ее без материнского пригляда, и работница Оля продолжала жить у них. Постепенно привыкли и убедились, что так удобнее: и в театр можно пойти, и в гости — есть на кого оставить и ребенка и квартиру. Ну а когда родился Алик, без Оли им было никак не обойтись.

Поглощенная своими домашними делами, которых, однако, никак не омрачали заботы, как бы сэкономить и дотянуть до зарплаты, она и не вспоминала больше о прежней своей работе.

У самого же Протасевича хлопот было предостаточно. Но и зарабатывал он так, что о деньгах не думал, и служебную «Победу» имел, и на общегородских собраниях сидел часто в президиуме.

И вот над жизнью этой, которую сам Андрей в шутку называл тихой заводью, вдруг нависла угроза. И отвести ее, изменить что-либо — Лида чувствовала это по твердому голосу и закаменевшему лицу Андрея — было невозможно.

Назло Андрею Лида ярко намазала губы и, демонстративно позвонив своей приятельнице Дине Игнатьевне, что билеты в кино уже взяты, ни слова не сказав мужу, не взглянув даже на малыша, который спал в коляске, хлопнула дверьми и вышла.

Андрей медленно отложил газету, которую держал в руках, ни слова он сейчас не мог разобрать из того, что там было написано, и ощутил, как с этой громко хлопнувшей дверью навалилась и пригнула его неведомая ранее тяжесть. Вот мелко простучали по ступенькам ее каблуки, грохнула входная дверь, и настала тишина, до звона немая.

«И тут ухабы!» — попробовал пошутить над собой Андрей, вспомнив так точно найденные Корбутом слова. Но засмеяться не смог. Ломая одну за другой спички, закурив и жадно затянувшись, встал из-за стола, широко шагая, измерил из угла в угол комнату. Потом, держа папиросу за спиной и осторожно ступая, подошел к коляске, где спал Алик. Так же осторожно, боясь разбудить, вытянул у него изо рта пустышку, положил рядом на подушку. Сколько раз говорил Лиде — бросай эту дурную привычку затыкать рот ребенку.