Для начала лучше не придумать было.

Взяв свой собственный, вполне скромный бюджет под самый жесткий контроль, Лида собиралась все денежные переводы отправлять ему обратно.

Однако сделать это сразу было немыслимо. Прежде всего надо вернуть долги. И потом — на бланке перевода, который пришел на другой день после принятого ею решения, рукой Андрея было написано:

«Родная моя злюка! Вы там с Аликом сидите совсем без денег, а отец и не думает о вас. Думаю, без конца думаю. И скоро приеду. Танька стала толстая и красная, как помидор. Съедает в день полбуханки черного хлеба! А вот у папы ее не всегда есть время пополдничать. Но ничего. Целую вас. Скучаю. Люблю».

Он уже забыл о той ссоре перед отъездом. И Лида не смогла вернуть перевод назад. Проплакала весь вечер, представляя, как он там один бьется словно рыба об лед, в этом своем несчастном колхозе, как голодает (не бросит же он дел, с его характером, чтобы сбегать поесть…). И ходит, наверно, в грязных, заношенных рубашках. Спит как попало, может, на матраце из сена или просто на голых досках… И если бы не Алик или хоть Олю не отправила, кажется, ночью бросилась бы на вокзал — и к нему… А там? Кто знает, осталась бы мучиться с ним вместе или он вернулся бы домой… Правда, в последнее Лида не очень верила.

Ночью она проснулась не то от стона, не то от плача. Вскочила с постели, кинулась к кроватке и помертвела: раскрывая ротик, как рыбка, Алик горел, словно в огне, и тихонько стонал.

Начиналась скарлатина в тяжелой форме.

Нужны были лекарства, уколы, врачи. Лида сидела дома по бюллетеню. Нужны были деньги. И снова в сердце заползла злоба, точившая со дня отъезда Андрея. Ему-то что! Героем себя чувствует, да еще соболезнования принимает: как же, не захотела жена расстаться с городскими удобствами, одного отправила — ни забот ей теперь, ни хлопот. А то, что она, эта самая жена, бьется здесь одна с такой напастью, это никого не интересует, об этом никто не знает.

…Протасевич появился, когда Алик уже выздоравливал. И Лида могла по ночам прикорнуть теперь возле него. Приехал под вечер, и, когда переступил порог, Лида подалась назад — так похудел и почернел он за эти три месяца.

— Ну что, мамка (он всегда так называл ее), не узнала?

Она молча припала к нему. Тут было все: и что он настоял-таки на своем, оставил семью и уехал, и что она не поехала с ним, не поддержала, не помогла в такое трудное время (и вот каким стал он за этот короткий срок), и что Алик без него так болел, и что ее в эти страшные дни было некому подбодрить.

— Ну-ну, не надо, — гладя ее волосы и целуя мокрые щеки, тихо просил он. — Что Алик? Никак не вырваться было раньше.

Она взяла его за руку и повела в спальню.

Исхудавший и бледный, с росинками пота на лбу, на подбородке, под носиком, Алик спал, дышал глубоко и ровно.

Протасевич вздрогнул. Он оставил сына здоровым, крепким ребенком.

— Ему уже лучше, — прошептала Лида и вышла из комнаты.

Андрей тихонько последовал за нею.

Теперь, конечно, и речи не могло быть, чтобы ехать с ним. Протасевич попробовал рассказать жене о колхозных делах, о планах, но она, измученная болезнью мальчика, всем, что свалилось на нее за эти три месяца, лишь махнула рукой. И этот жест означал: «Хватит с меня и того, что есть…» Он не стал докучать своими рассказами. И впрямь, это недолгое время было таким трудным для обоих. Но самое тяжкое то, что ни один из них не сумел по-настоящему почувствовать и понять состояние другого. Лида жила только интересами семьи, и до остального, особенно после болезни Алика, ей дела не было. Он же, Андрей, обидевшись на нее в начале своей новой жизни, когда ее присутствие и поддержка были так важны, не мог разобраться теперь во всех этих сложных, противоречивых ощущениях, расценивал ее поведение как недоброе женское упрямство.

Не мог понять и всего того, что пережила она у постельки Алика.

Уехал он на другой день. Лида опять осталась одна. К осени привез Таню, которая действительно поправилась, загорела и напоминала румяное, крепкое яблочко.

Девочку отдали в детский сад. Алика, который подхватил еще и воспаление легких, забрали из яслей, и Лида выписала мать, жившую у бездетной дочки. Поручив ей внучат, Лида нашла еще одну, дополнительную работу. Теперь ее зарплаты и денег, присылаемых Протасевичем, им вполне хватало.

Свою поездку к мужу она все откладывала и откладывала на неопределенный срок.

В конце концов, матери дороже всего дети. Алик такой болезненный. Тане через год в школу. Сама она работает, место хорошее и зарплата тоже. Кто же посмеет упрекнуть ее? И за что?

Вырывался к семье Протасевич редко — кое-когда на выходной или в праздники. Октябрьские и Новый год провел в Минске. На майские же остался в колхозе. И сам понимал, и люди обижались: нехорошо председателю такие дни проводить без тех, с кем делил он радости свои и невзгоды, уезжать в столицу, развлекаться там. И Протасевич не поехал. На правлении загодя обсудили, что может дать колхоз на праздничный вечер. Выписали молоко, сделали сами сыр и сбили масло. Намололи муки, роздали по хатам — испечь пироги и булки. Нажали на заведующего фермой, выбраковали кабанчика… Не все, конечно, было соблюдено по форме, но Протасевич смотрел на это сквозь пальцы, всю ответственность взвалил на себя. Неужели за десять послевоенных лет не заслужили люди хоть раз собраться все вместе, за одним столом, выпить по чарке водки, закусить?..

Правда, выделить деньги на эту «чарку» было куда труднее, чем выбраковать кабанчика. За колхозом числились старые, еще не оплаченные долги и государству и соседям.

Обдумывая все это, Андрей пригорюнился. Какой же без чарки праздник?

— Вот что, хлопцы, — объявил он правленцам, — даю вам из своего председательского жалованья, а не хватит — придется в складчину подкупить самим…

Но его перебили:

— О чем голову ломаешь?!

Андрей знал, что кое-кто в деревне гнал самогонку, и, как мог, сражался с этой «самодеятельностью», которая до него достигала «массовых масштабов».