Они стояли неподалеку от книжного киоска. Мимо прошла, что-то горячо доказывая светловолосому мужчине, высокая женщина в сером шерстяном платье с ниткою бус на шее, с золотой короной кос вокруг головы.

— Царица! — восторженно бросил вслед Степанов. — Вот это да!.. Интересно только, как этого гомельского инженера муж отпустил от себя?

— А сам вместе с ней приехал. — Протасевич проводил ее глазами. — Работает там же, в МТС, главный инженер.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, как не заинтересоваться такой женщиной!

— Хороша. Даже я, старый пень, и то, когда увижу…

— Вам известно, как проучила она там, у себя в колхозе, своих умников? — спросил Протасевич.

— Нет, не в курсе я. А как?

— О, это здорово! В колхозе ее в штыки встретили… Сменилось, мол, восемь мужиков-председателей, так теперь еще бабы нам не хватало. Взбаламутил всех тот, на чье место пришла. Как-то собрались они пойти покосы смотреть. Она, Голубова, этот самый экс-председатель, ну и бригадиры. И задумали негодники: проучим ее сначала мы, прежде чем она нас обучать примется, белоручка из города, с маникюром. Ну, и пошли болотом. Черт знает по какой дороге. Дошли до канавы. Они босиком, а она в туфлях. «Ну, спрашивают, товарищ председатель, как будем перебираться?» А она поглядела на них так это уничтожающе и говорит: «Вот что, кто из вас вслед за мной вот так же не сможет, тряпкой его сочту». Размахнулась, босоножки через канаву на ту сторону швырк, а сама, как была, в платье в воду — и поплыла. Ну, после этого ультиматума, да еще такой женщиной предъявленного, и лапоть захочет доказать, что он сапог. Полезли и они. Первым этот поганец, председатель бывший. За ним остальные. Он-то не умел плавать, чуть не захлебнулся, еле вытащили. Еще не раз брали они ее на испытку — баба, мол, и баба, — да все-таки быстро дошло, с кем дело имеют. Она им там дала прикурить.

— Царица! — снова воскликнул Степанов.

Держа в руках только что купленную книгу, все с тем же полным мужчиной снова поравнялась с ними Голубова. Окинула обоих внимательным, холодноватым взглядом. Степанов почтительно поклонился ей.

…Ровно в одиннадцать началось совещание. Открыл его, как и положено, старший по возрасту из председателей — Микола Апанасович Котов. Пригладив защитный пиджачок и надев очки, по бумажке, с трудом разбирая, что в ней написано, сообщил о цели этого совещания. А затем, отложив бумажку в сторону и вытерев лысину огромным платком, с привычной властной ноткой в голосе уверенно объявил повестку дня.

Докладчик, плечистый, в отлично сшитом костюме, человек лет под пятьдесят, подошел к кафедре и раскрыл объемистую кожаную папку.

Распахнулась маленькая дверь сбоку, и официантка в белой наколке и вышитой кофточке ловким движением незаметно поставила слева от докладчика стакан крепкого, янтарного чая с лимоном и так же бесшумно исчезла за маленькой дверью.

Протасевичи еще не встали, когда в соседней комнате зазвонил телефон.

— Кому-то уже не спится, — без раздражения, а даже, наоборот, с удовольствием услышав этот требовательный голос города, Протасевич потянулся к пижаме.

— Папка, — не ты, — воспротивилась Таня (оба они с Аликом, радуясь, как празднику, приезду отца, уже давно перебрались к нему в постель и сейчас сидели на нем верхом). — Пусть мама послушает.

— Пусть мама сушает, — вслед за сестрой повторил Алик.

Лида недовольно набросила на плечи халат, вышла за дверь.

— Слушаю, — донесся в спальню такой же недовольный ее голос.

— Мамка злюка, — пользуясь случаем, не преминула наябедничать Таня.

— Мака-зюка, — как эхо, подтвердил и Алик.

— Он еще спит. Не знаю, что вам делать, только прошу в следующий раз звонить людям домой, когда они встанут.

— Погоди, Лида… — Протасевич натягивал брюки. Наверно, у человека случилось что-то, если звонит. И, не дав жене повесить трубку, громко сказал: — Алло! Я слушаю… Надя, это ты? Что такое? Голос у тебя не твой… Что? Что ты говоришь?.. Алеша?.. Когда?.. Быть не может! В два ночи… Подожди, не плачь, Надюшка, подожди…

Услышав рыдания в трубке, Протасевич вдруг заплакал сам.

— Что с тобой? Что там? — побледнев, схватила его за руку Лида. — Кто умер?

— Алеша. Алеша Зайчик… Ночью сегодня… Второй инфаркт.

— Надя… Надя!.. — кричал в трубку Протасевич. — Я сейчас приеду к тебе. Что-то надо делать. Надо позаботиться… — Позаботиться, отправить в последний путь своего верного старого друга.

…Протасевич ехал в остывшем за ночь утреннем трамвае. Никого вокруг не видел, не слышал разговоров, которые вели рядом такие же здоровые, как и он, люди.

…Умер Алеша Зайчик. Еще до войны, студенты Горецкой академии, они по-братски делили посылки, изредка получаемые из дома. А потом на войне… И там, в промерзших солдатских окопах и землянках, делились цигаркой-самокруткой, твердым, как железо, сухарем и последним запасом душевной силы. Может, эта дружба и хранила их от смерти.

После войны они тоже сидели за одним столом в Республиканской партийной школе. Окончили, и Протасевич пошел на партийную работу, а Зайчик, у которого еще на фронте объявился талант журналиста, — в газету… И не кто иной, как он, Алеша, два года назад возил его «сватать» в председатели колхоза в «Победу». Были с ними еще представитель обкома партии и другой корреспондент, Алешин друг из московской газеты.

Словно вчера было это, в памяти Андрея всплыли минуты его прощания с приятелями минчанами. Вот уже сели в машину и нетерпеливо машут Алеше обкомовец Погодко и корреспондент Бандура: быстрей, мол, ты уже здесь ничем не поможешь.