— Иди, беги за ней…

— Прости, но я считал тебя умнее.

И, не желая ссоры перед отъездом, да еще при детях, с сухим, недобрым выражением лица, только пожал плечами. Еще раз поцеловал детей и уже с порога полуобернулся к Лиде:

— Тебе больше нечего сказать мне?

— Нет.

…В открытое окно она видела, как Андрей закурил, стоя у машины, как сел рядом с Федей, как, не поворачиваясь назад, подал знак — тронулись!

На окно он взглянул только, когда Таня, вскарабкавшись на подоконник, крикнула:

— Папка, приезжай скорей!

В ответ он помахал рукой — одной только Тане.

День в колхозе начинался как и всегда.

Первым приковылял в контору счетовод Василь Забела. Сильно налегая на палку, прежде всего подошел к председательскому столу и поздоровался с Протасевичем за руку. А потом уже направился к своему месту — возле шкафа, в углу, где ютился его стол. Повесил на крючок куртку, аккуратно расправил на себе поношенный китель, тыльной стороной ладони пригладил волосы и повернулся к председателю:

— Погода, чтоб ее…

Примяв окурок в стеклянной пепельнице, Протасевич отозвался так же коротко, озабоченно:

— Да, Павлыч, подкузьмила погода…

— Ума не приложу: как быть?

— Женщины попробовали вчера граблями выдирать лен из-под снега, — закурив новую папиросу, с какой-то надеждой в голосе сказал Протасевич.

— Пустое. Все в кострицу пойдет. Если б не такая холодина, если б не лило перед этим… А то квашня квашней, и сразу мороз схватил. Зряшняя работа, все в кострицу.

— Обидно знаешь как! Сколько добра и труда ухнуло. Столько планов.

Протасевич резко поднялся с места и быстро из угла в угол смерил небольшую комнату конторы. Остановившись у стола Забелы и глядя куда-то поверх его головы, признался с болью в голосе:

— Если б ты знал, Павлыч, как рассчитывал я на этот лен! Сколько тысяч положил бы он в колхозный карман, как бы отплатил людям.

— Ничего не поделать, Андрей Иванович… Люди сами все видят, все понимают. Кто тебя попрекнет? Или слово скажет обидное? Люди знают, брат, когда к ответу призывать председателя.

— Да не этого я боюсь, не ответа. Ты же представляешь, что такое для нашего колхоза эти шесть рублей на трудодень, которые мы планировали и обещали…

Протасевич еще договаривал, когда в контору ввалился бригадир первой бригады Григорий Дорожко, грузный, что редко среди людей физического труда, человек лет под шестьдесят, с пучком почерневшего льна под мышкой.

Вслед за ним загремел сапогами, сбивая с них снег в сенях, щуплый мужичонка с хитроватыми глазами — Сергей Михневич.

Не здороваясь, Дорожко швырнул лен на пол и тяжело сел на табуретку, стоявшую у соседнего с Протасевичем стола. Табуретка от неожиданности ойкнула, но устояла все-таки под тяжестью груза.

— Что, Григор Апанасович? — отлично понимая состояние бригадира и вкладывая в это «что» свой смысл, ясный и для всех присутствующих, обернулся к Дорожко Протасевич.

— Вот, полюбуйтесь… — Будучи явно не в духе, Дорожко носком сапога отбросил пучок льна в угол. — Баба моя на печке парила. А так черт бы с ним справился. Печь прямо подплыла за ночь…

— У меня тоже ребята из дома смылись, к деду ночевать пошли. Так вчера этим льном хату выстудили, — все с тем же хитровато-насмешливым выражением лица, вздергивая по привычке плечами и подхихикивая, словно речь шла о чем-то никого не затрагивающем, не огорчающем, вмешался в разговор и Сергей Михневич.

— А толк от этого будет какой или так, зазря, все? — подняв пучок, брошенный в угол, и пробуя волокно на крепость, обратился больше к Дорожко, чем к Михневичу, председатель колхоза.

— Чудак, от чего корысти ждет, — рассмеялся Сергей. — Кабы сразу, как повыдирали да высушили бы то, что разостлали перед снегом еще, тогда, может, не все пропало бы.

Дорожко встретился глазами с настойчивым, еще исполненным надежды взглядом председателя и не отвел глаз в сторону.

— Сегодня снова пошлю баб. Быть не может, что-нибудь да вырвем из горла у напасти этой.

— Григор Апанасович, ты и мужиков направь в подмогу им.

— А как же! И мужики пойдут. Я так соображаю, Андрей Иванович: развезем лен по дворам, пусть бабы, кто как может, и сушат, и трут каждая у себя в хате. Что-нибудь да вырвем, говорю же!

— А ты как решаешь? — Протасевич взглянул на Сергея.

— Я что. Я, как Суворов, всегда готов. — Протасевич все чаще и чаще ловил себя на том, что Сергея, его давнего друга и однокашника, надо снять с бригадирства: очень уж легко, сквозь пальцы, относился он ко всем неполадкам, которых хватало еще на каждом шагу. — Скажу только тебе, брат Андрей, — по лицу Михневича пробежала его обычная беспечная улыбка, — что вся эта затея, все старания наши не что иное, как артель напрасный труд.