Это горькое чувство стало глуше, когда они шли на кладбище, когда произносились речи. В таких случаях обычно тот, кто особенно остро ощущает сердцем утрату, не в силах произнести ничего. Говорят те, кто умом, а не сердцем, понимают то, что произошло.

Когда настали минуты прощания (Андрей почему-то не мог оторвать глаз от толстой веревки, которую нетерпеливо крутила в руках могучая женщина, наверное, кладбищенский сторож), Протасевич, который при жизни Алеши столько раз ел из одной с ним миски, спал на одной подушке, не смог одолеть себя, принудить проститься с покойником так, как его родные. Он любил того, живого Алешу… Этот же, что лежал в гробу, этот был не он… И как ни боролся сам с собою Андрей, не в силах был победить это странное чувство. Не в силах подойти, поцеловать.

«Бывай, брат Алеша, прощай, друг…»

Гроб как-то поспешно — так казалось Протасевичу — накрыли крышкой. Со скрежетом впился в доску первый гвоздь, второй, третий.

— Не надо! Ему же больно! — ударил в сердце истерический женский крик.

— Папа! Папочка! — вцепились в мать две светлоголовые Алешины дочки.

…Опоясанный толстой веревкой гроб медленно опускался вниз, в открытую могилу. Гулко упала на крышку первая горсть земли. Затем яму быстро закидали землей, сровняли, пригладили лопатами, и на ее месте вырос небольшой холмик.

Все было кончено.

Выходя с кладбища, Андрей услышал негромкий разговор двух женщин. Та, что помоложе, сочувственно вздохнула:

— Как она убивалась, бедная…

А другая, постарше, с лицом, иссеченным сухими темными морщинами, ответила:

— Она поплачет, да и будет жить. А вот он уже из этой хаты не выберется.

И Протасевич ужаснулся жестокой правде этих слов. Он возвращался домой один, выбирая тихие, безлюдные переулки. Темнело. К вечеру мороз усилился. Снежинки роем кружились в воздухе и, ласково касаясь лица Андрея, незаметно приносили успокоение.

Внезапно в мирной тишине сзади послышалось резкое, оглушительное: «Тр-р-р!» — и мальчишка Таниного возраста скомандовал ему в самую спину:

— Дяденька, берегись, перееду.

Обхватив мальчика за худенькие плечики и заглянув в его румяное от мороза, озорное лицо, Протасевич впервые за весь день рассмеялся:

— Ах ты пострел! Это ты меня переедешь?

И почувствовал, как властной волной залила сердце живая радость: дома на дворе вот на таких же салазках катаются и его Танька и Алик…

И ощущение того, что вот-вот сейчас он может увидеть их, несказанно обрадовало.

Он шел и был счастлив этой предстоящей встречей, наступающим морозным вечером, своей долгой дорогой, которая виделась ему сейчас в этом искрометном, мягком снегу.

«Жизнь прекрасна и удивительна!» — повторил мысленно Протасевич слова, которые так любил Алеша.

Ехали молча.

Газик, подаренный Степановым еще в первое лето, когда Протасевич стал председателем, безотказно нес свою службу, и особых хлопот у Феди с ним не было. Человек неразговорчивый, он предпочитал молчание и к пассажирам очень уж словоохотливым относился как к болезни, от которой не избавишься, пока сама она не отвяжется.

Сегодня дело иное. Федя понимал состояние Андрея Ивановича и, чтобы переключить его на другое, попробовал сам завести беседу. О том, что новый «Москвич» Миколы Апанасовича прошел всего восемь тысяч и уже разулся (полетели покрышки), что Герасим Иванович на такой «Победе» приезжал, что ему, Феде, хотелось бы хоть раз в жизни прокатить его, Протасевича, на такой же машине, что, наконец, какого-то председателя-прохвоста, который отхватил себе за колхозные денежки «ЗИС», уже отправили куда следует.

Протасевич, вполуха выслушивая Федины новости, отвечал коротко и невпопад. Всю дорогу не мог сосредоточиться: перед ним вставали то вчерашние похороны, то жена Алеши, измученная, состарившаяся от горя, то вдруг Лида.

За последнее время она пополнела, лицо казалось мягче, моложе. Похоже было, что ей легче переносить одиночество, чем ему. Как прибавили ему седины эти два года… Отчего это? Неужели правда, лучше ей одной, без него? А может быть, и впрямь легче, меньше хлопот: за детьми приглядывает мать, а она на работе, на людях, к ней хорошо относятся.

Это была уже не обида, не разочарование — это было открытие. Когда-то он считал себя богачом. Считал, что владеет богатством, которому цены нет. А выяснилось, что ценности, которые он так берег, так гордился ими, — не поддельные ли?

Подъезжая к району, Федя, человек на редкость простосердечный, совестливый, в этот раз не смог все же побороть, приглушить в себе человеческой слабости и, браня себя за это в мыслях на чем свет стоит, не очень твердо сказал:

— На нуле едем, Андрей Иванович.