Ей внезапно стало жалко себя.

— Будешь веселая, когда, как коршун, в глаза кидается.

— Кто кидается?

— Сказала, что не идет ей шаль черная, — так отбрила…

Антосю не надо было ничего объяснять, он понимал, что значила для дочки эта шаль.

И он промолчал, а вечером, оставшись вдвоем с Валей, как можно мягче сказал ей:

— Ты бы, доченька, не ссорилась с матерью.

Эта его просьба подлила масла в огонь.

— Не желаю я с ней ни ссориться, ни мириться. Не нужна она мне. Какое ей дело до моей… до маминой шали! Еще жалуется!

— Она не жалуется.

— А чего ж ты заступаешься, поспешил с этим? А у Леньки ботинки рваные, этого ты не видишь, с этим не торопишься!

Когда она горячилась, то, как и покойница мать, не принимала во внимание никаких оправданий, вспоминала сразу все провинности. А они были. И живой пример этому Ленькины башмаки. Они сушились на шестке у печки, и один из них, оскалившись, словно измывался над отцом: «Ага, забыл про сына…»

Наутро, вопреки обычному, Прося не приготовила детям завтрак, принесла из кадки кусок сала и, не говоря ни слова, бросила на стол.

Ни брат, ни сестра не притронулись к нему, а со следующего дня Валя сама стала готовить завтрак себе и брату.

Валя с Ленькой делали уроки на завтра. Она переписывала в чистовик сочинение, а мальчик корпел над примерами.

Антось вырвался с фермы и попросил скорее дать ему полдник. Споласкивая над ведром руки, объяснил:

— Едем с Опенькиным в первую бригаду. Лекция там о вологодских животноводах. Говорят, из области лектор.

— Делать нечего, так будут опять байки сказывать. Как тот, что осенью приезжал, — по обыкновению вмешалась Прося.

— Это ты напрасно, — не согласился Антось. — Если б не писали да не объясняли нам, далеко бы мы не уехали.

Прося поставила миску с горячим супом и тоже взяла ложку.

— А вы, молодежь, ели уже? — садясь за стол, повернулся он к детям.

— Ели, почему же не есть. Сидят, что ли, голодные?

Голос у Проси недовольный: то ли тем, что Антось этот вопрос задал, то ли тем, что дети и в самом деле сыты.

— Может, со мною еще перекусите? Ты как, Валя?

Он припомнил такие еще недавние времена, когда садились они за стол все вместе, он и ребята, и память об этих днях засветилась в его глазах.

Валя детским своим сердцем поняла состояние отца, и лицо ее, все последнее время огорченное, настороженное, прояснилось вдруг, будто отпустило что-то.

— Не, татка, не хочется. Только из-за стола.

Леня не больно разбирался в этой безмолвной перекличке чувств, охвативших отца и сестру, и, стирая резинкой кляксу в тетрадке, пробурчал:

— Вам хорошо, а у меня пример не решается.

За окном мелькнула высокая фигура в синем пальто, и Антось засуетился:

— Опенькин идет, прибери, дочушка, пожалуйста.

Валя в мгновение ока выполнила просьбу: собрала со стола тарелки, с кушетки учебники, сунула на печку подсохнуть отцовские рукавицы и постелила скатерть.

По городскому обычаю в дверь постучались, и вошел зоотехник Опенькин, молодой, сухощавый, в очках.

— Приветствую все семейство! Приятного аппетита, Антон Иванович.

Голос у Опенькина зычный, раскатистый, и в хате от него сразу повеселело. Леня откликнулся первый, как старый знакомый (не один раз на ферме у отца виделись), а Валя взглянула удивленно, недоверчиво: сколько неприятностей навалилось на отца, когда он приехал, а теперь, смотри, соловьем разливается…

— Учимся, молодая гвардия?

Вопрос был самый обыкновенный, привычный, но прозвучал как-то по-свойски, дружески, и Валя, сама того не желая, не смогла удержаться от широкой, как и у Опенькина, улыбки.

— Учимся.

Потирая руки и подергивая плечами (городское, сшитое по моде осеннее пальто не очень спасало от мороза), Опенькин обратился к отцу:

— Поедем и мы с вами, Антон Иванович, учиться, чтобы молодежь нам вперед не забежала.

И тут Ленька, клюнув на эту манеру обращения, принятую Опенькиным, не выдержал:

— Не такой уж вы старый.

Все засмеялись, а отец пригласил:

— Присаживайтесь, Борис Михайлович, поедим вместе.

— Спасибо. Я пообедал.

— Может, компота грушевого выпьете? Налей, Прося.

— Садитесь, раздевайтесь. Такого компота, как у меня, у своей хозяйки не попробуете, — запела и Прося, стараясь показаться городскому человеку и гостеприимной, и приветливой.

— Нет, моя Анна Григорьевна кулинар. Такими блюдами удивляет, что и в Минске, в ресторане, не едал.