Ей хотелось помочь брату. Знала, что не способен он на такие проделки, а вдруг подговорил кто…

— Помолчи, Валя, не суйся не в свое дело, — сердито прервал отец. — Не хватало еще, чтоб люди приводили моих детей с краденым. — И снова грозно: — Если повторится еще такое, Левон, не жди пощады. Слышал?

Леня сидел, уткнувшись в задачник, не отзываясь на слова отца.

— Хорошим родителям детей не приводят с краденым!

Валя не собиралась сказать того, что сказала. Она и потом не могла вспомнить, откуда они взялись, как вырвались, эти жестокие слова. Ей было ясно только одно — что вызваны они обидой за брата: к чему заводить было этот разговор при чужом человеке?

— Что ты сказала? — всем корпусом повернулся к ней отец, и словно черная туча накрыла его лицо. Изменить нельзя было уже ничего, да Валя и не хотела ничего менять.

— Не сомневайся, Коршуниха не ждала бы минуты, чтоб наплести отцу на сына, да еще при людях. Виноват, так сама бы всыпала…

— Божечко, мой боже, опять мачеха виновата, — завопила Прося, — виновата, что не задала ему, а упаси боже пальцем дотронуться… Ты же первая глаза бы выцарапала.

— Если и вправду воровал, надо было так тронуть, чтоб навсегда охоту отбить. А если просто баба языком мелет, нечего из мальчишки вора делать.

Валя тут же остыла, и в словах ее не было ни злости, ни желания оскорбить Просю. Это были уже слова не девочки, — взрослой, рассудительной женщины, человека, которому пришлось столкнуться с жизнью лицом к лицу.

Отец слушал и молчал. Его рассердило, что дочь заступилась за мальчика, которому нужно твердо, раз и навсегда, запомнить, что чужой мед не сделает жизнь сладкой, до добра не доведет. И в то же время где-то в душе точило: родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет. Родная мать действительно отлупила бы, если правда, а не выбрала момент, чтобы выставить сына воришкой и в чужих, и в отцовских глазах.

Родная мать…

Антось Соловей тяжело поднялся из-за стола, молча оделся и, ощущая неловкость оттого, что Опенькин стал свидетелем только что разразившейся ссоры, глухо сказал:

— Пошли, Борис Михайлович.

Тот быстро попрощался, и они вышли. В доме осталась напряженная тишина.

…По дороге на консультацию — сегодня у них алгебра… — за Валей зашла подружка — Надька, смешливая, краснощекая.

Валя доглаживала новое платье, которое сшила себе к экзаменам.

— Сама кончала? Не испортила? Зря не пришла к нам, мама моя помогла бы. Проська тоже ведь портниха, не могла, что ли? — тараторила Надька.

Старательно разглаживая боковые швы, Валя не без гордости ответила:

— Все сама, не нужна мне ничья помощь.

— А я иголки в руках держать не умею.

Валя с усмешкой слушала подругу, не перебивая.

— Ты вот все умеешь, все сама делаешь! С Проськой тоже ничего не случилось бы, могла бы…

— Так ведь не сидит сложа руки. Каждый день в колхоз на работу. Она и предлагала: «Давай я», — да не нравится мне ее шитье: налепит сборочек да оборочек, и не поймешь, что к чему.

— У нее специальность — халаты, — показывая на Просин, пестрый фланелевый, засмеялась Надька.

— И тут нашила столько пуговиц, застегнуть не успевает, — с незлобивой усмешкой подтвердила Валя. Помолчала минутку. — Смех смехом, а вот алгебру могу завалить. Не получаются задачи на уравнение.

Надька, которая была уверена в себе, беспечно махнула рукой: глупости, не завалишь… Подружки сидели у раскрытого окна. Рядом с ним только что распустилась сирень. Тонкий запах ее наполнял комнату весенней свежестью. Надька перегнулась через подоконник, уткнулась лицом в это сиреневое цветение. Валя тоже высунулась в окно. Под крышей вились ласточки. Одна в гнезде высиживала птенцов и, пронзительно пища, командовала. Другая, держа в клюве соломинку, никак не могла сообразить, куда лучше приспособить ее. Наверно, той, что в гнезде, не по нутру была такая медлительность.

Вдруг Надька выпрямилась и повернулась к Вале лицом, на котором была непривычная серьезность:

— Ты кем хочешь быть?

— Уже говорила тебе — в колхозе работать…

— Господи, скучища какая! — перебила Надька. — А я в город! Завидую своей тетке минской! Куда только не водит, когда приеду к ней на каникулы. И в кино, и в театр… А я, Валя, хочу быть артисткой. Прочитала недавно книжку «Овод» и представила, какой была бы Джеммой на сцене. Помнишь? «Артур! Мой друг, мой мальчик!..»

На подоконнике, зажмурившись и не воспринимая никаких драматических монологов, беззаботно дремал старый кот Рыжик с отрубленным хвостом. Надька прижалась круглой розовой щекой к его шелковистой шерсти и на минуту замерла. Валя покатывалась от смеха.

— «Артур! Мой Артур!» — снова трагическим шепотом повторила Надька.

— Смотри, Рыжик сразу разобрался: перед ним великая артистка, — давясь от смеха, еле выговорила Валя.

Бездельник Рыжик приоткрыл глаза и, не проявив никакого интереса, лениво мяукнул.