Однако командир противника не мог этого знать. Если бы у него было время — время подумать об этом, время проанализировать огневую мощь, разрывающую его людей, чтобы по-настоящему оценить скорость стрельбы, а также её точность и дальность — он почти наверняка не стал бы пытаться сделать это. Но он не знал, и у него не было на это времени. Это означало, что в данных обстоятельствах он уловил единственный слабый шанс, который у него был — или должен был быть — на победу. Перестрелка между его мушкетёрами и стрелками Кларика могла иметь только один финал, но если бы он мог атаковать, вступить в схватку со своим превосходящим количеством людей, он всё ещё мог бы оставить поле боя за собой.

«Только этого не случится», — мрачно подумал Кларик.

* * *

Гарвей уловил ход мыслей Манкора так же быстро, как и бригадир Кларик. Однако, в отличие от Манкора, он не был пойман в ловушку на самом краю катастрофы, захлестнувшей его армию подобно набегающей приливной волне. Ему не нужно было принимать решение посреди резни и кровавой бойни, криков раненых, ослепляющих волн порохового дыма, запаха пролитой крови, израненных и растерзанных тел. Он ни на секунду не винил Манкора, понимая, что на месте графа сделал бы то же самое.

И он знал, что это этот выбор был неверным.

Баркор, с другой стороны, не выказывал никаких признаков того что будет атаковать. В чём Гарвей был точно уверен, так это в том, что, несмотря на неверные предпосылки, Баркор поступает правильно, в то время как Манкора — при всех его правильных решениях — вот-вот совершит ужасную ошибку.

— Сигнал барону Баркора! — бросил он через плечо, не отрывая глаз от поля перед ним. — Передайте ему приказ немедленно начать отступление!

— Да, сэр! — выпалил один из его помощников, и Гарвей услышал, как загрохотали по доскам сапоги молодого человека, бросившегося к сигнальной станции.

«Конечно, учитывая весь этот дым, шансы на то, что Баркор просто увидит семафор, не лучшие», — с горечью подумал Гарвей. — «С другой стороны, он… достаточно осторожен, он может поджать хвост и самостоятельно отступить в любую минуту».

Было уже слишком поздно останавливать Манкора, но вполне возможно, что он всё ещё сможет спасти, по крайней мере, большинство людей Баркора, если только сумеет вывести их с идеальной площадки для убийства, которую он предоставил для черисийских винтовок. Осознание того, что именно он выбрал именно эту местность для новой тактики черисийцев, наполняло его как яд, и тот факт, что он действительно хотел, чтобы один из подчинённых ему командиров был достаточно бесстрашным, чтобы убежать от врага, было горьким, как желчь. Но это также было правдой, и его лицо застыло, как замёрзший камень, когда пехота Манкора двинулась в ужасный водоворот огня черисийцев.

«Почему?» — Эта мысль пронеслась в его голове. — «Почему Ты это делаешь, Боже? Не мы раскольники, пытающиеся разорвать Твою Церковь на части, а они! Так почему же Ты позволяешь хорошему человеку, хорошему командиру бросить свои войска в мясорубку вроде этой, в то время как кретин вроде Баркора даже не двинулся вперёд?»

Ответа не было. Он знал, что его не будет, и его глаза были жёсткими, так как он понял, что, на самом деле, после этой битвы ему придётся объявить Баркору благодарность — если предположить что Бог и Архангелы не будут достаточно милосердны, чтобы убить барона — вместо того, чтобы лишить его командования, как того справедливо заслуживала его робость.

* * *

Пехота графа Манкора бросилась вперёд.

Как горстка выживших из прореженных погибелью передовых рядов смогла продвинуться вперёд вместо того, чтобы в ужасе бежать или просто прятаться в складках земли, было больше, чем граф был готов сказать. Но каким-то образом они это сделали, и его сердце внутри заплакало от той храбрости, с которой они ответили на звуки горнов.

Они двинулись вперёд, спотыкаясь о тела убитых и раненых боевых товарищей. Они вошли в дым и напролом устремились вперёд, навстречу грозовому фронту ружейного огня, как люди, склоняющиеся под ударами сильного ветра, и чавкающие удары и шлепки пуль большого калибра, разрывающих человеческую плоть, были похожи на град.

Черисийцы смотрели, как они приближаются, и даже они, те, кто их убивал, понимали, какое мужество требуется, чтобы продолжать наступление. Однако мужества было недостаточно перед лицом такого совершенно неожиданного тактически невыгодного положения. Это была не вина Гарвея, не вина Манкора. В этом не было ничьей вины, и это ничего не меняло. Почти восемьсот полудюймовых пуль попадали в них каждые пятнадцать секунд, а они были только плотью, только кровью.

Наступающие корисандийские батальоны походили на детский замок из песка во время нарастающего прилива. Они таяли, разорванные, разбитые, теряя мёртвых и раненых на каждом шагу. Они шли прямо в огнедышащую пустыню, похожую на преддверие самого ада, заполненное дымом и яростью, зловонием крови, громом черисийских винтовок и криками своих раненых, и это было больше, чем могли вынести смертные.

Бойцы передовых батальонов не сломались. На самом деле не сломались. Их осталось слишком мало, чтобы «сломаться». Вместо этого они просто умерли.

Батальонам, стоящим за ними, повезло чуть больше. Они поняли, что всё мужество Вселенной не сможет провести их через этот заполненный огнём участок. Это было просто невозможно сделать, и они сломались.

* * *

— Да! — закричал Кларик, когда корисандийский строй распался.