Когда я вернулась из Москвы на первые каникулы, все мои личные бумаги были снесены в подвал, где их к тому же затопило зимой. Возможности опереться на документы нет, поэтому история первой любви остается еще более туманней, чем тогда, когда, изведав объем своей несвободы в так называемом "свободном мире", я подбирала в Латинском квартале свитер на предмет иллюзии, мечты, кошмара - но только не на реального человека, которому там, на Востоке, было холодно.

Инеc дышала жаром. Рот ее обветрился и вздулся, как апельсиновые дольки. Не найдя застежки, он разорвал в отчаянии, но было поздно - сосок ускользнул.

– Я так хотела, что не могу сейчас.

Через полчаса он пришел к выводу, что это ему не послышалось. Голова ее лежала у него на плече - там, где, как у каждого военнообязанного, у него имелась выемка для приклада. Утопив плечо, он переложил ее головой на подушку, она повернулась к стене. Уснула она в ботинках - с сине-бело-красными ярлычками в швах заношенной замши. Он расшнуровал и снял - благодарно ноги поджались. Он ее укрыл половиной вытертого шерстяного одеяла.

В прихожей все так же стояли ее вещи. Из сумки виднелась скомканная пижама и затрепанное по краям латиноамериканское издание Del sentimento tragico de la vida*.

* "О трагическом ощущении жизни" (исп.)

Альберт отскребал нож.

– Зачем она тебе?
– От раковины он не повернулся, но голос его сломался.
– Ты же не любишь Запад...

Пряча лицо, он пытался мокрыми руками зажечь спичку. По стакану с водой, который Александр поднес, ударил так, что от стены осколки брызнули. Схватил бутылку, добулькал из горлышка. Закурил.

– У нас был равный шанс.

– Да? У меня и в мыслях не было... Грязи.
– Всхлипнув, он ударил по столу.
– Прекрасная леди, я думал. Хотя знал уже, знал умом, что под юбкой все они... Прав был Лев Николаич, ох, был прав. Кроме п...ы, нет у них сердца.

– С кулачок.

Альберт побелел.

– Уйди. Убью...

– Сержант! Возьми себя в руки.

– Этим вот ножом. До трех считаю...

– За что?

– За все! Раз. За твой цинизм. Два... Сигареты можешь взять. Два с половиной...
– Кулак с ножом взбелел костяшками.
– Ну, я тебя прошу... Зачем нам, друг? При иностранке?

Ожидая удара в спину, Александр повернулся.

В спальне он тихо открыл шкаф, вынул туристический топорик, сел на линолеум и привалился к двери.

– Почему ты спишь на полу?

Инеc стояла над ним, одевшись среди ночи.

– Куда ты?

– Мне нужно позвонить.

– Сейчас?

– Ты спи. Скажи только, где найти телефон.

Под дверью гостиной полоска света - Альберт не спал. Они вышли на площадку и в тишине спустились.

Полы плаща разлетались от толчков колен, подошвы шаркали по асфальту: ш-шу, ш-шу. Уже не слышно далее электричек. Невероятно, что столица полумира всего в получасе - такое чувство оторванности на этом астероиде в ночи. Описав петлю вокруг призрачных блочных коробок, они вернулись на исходную улицу Космическую.

– Нет здесь телефонов. Утром из Москвы?

– Сейчас.

На горизонте подмигивали огоньки, но путь к ним через свалку. По обрыву они спустились в зону небытия, куда горожане сбрасывали мусор, а завод - свой железобетонный брак. Александр отпрянул. Кто-то нацепил использованный презерватив на арматурный прут - ржаво-ребристый. Под ногами запрыгали доски над ручьем, в котором струились жуткие водоросли неподвижно и пузыристо. Натоптанная горожанами тропка вывела их на обулыженную дорогу, которая поднима-лась к домам у станции "Подсолнечная". Кабину они увидели на пустыре под телефонным столбом. Каркас двери отворился со скрежетом, но автомат работал. Сквозь проем, окаймленный остатками стекла, он протянул наружу трубку на цепи.

– Дай номер, я наберу.

Сунув руки в карманы, она повернулась в профиль и прищурилась.

Он повесил трубку.

Ночь была безлунная, такая глухая и такая безнадежно русская, что он остановился на булыжниках, как вкопанный, когда она заговорила по-испански. Резко, хрипло. Такой жесткости он в ней не ожидал. Скрежетало битое стекло, на котором ее подошвы искали опору в поединке с невидимым Кинг-Конгом.

Сердце сжалось, когда на дорогу соскользнула ее тень подростка.

Он зажег свет на кухне.

В стол был воткнут нож - и не столовый, а садовый. Простой формы, но длинный и широкий - с оленьим черенком.

– Зачем он это?

Александр оторвался от струи из-под крана.

– От избытка чувств.

Она расстегнула свою клетчатую рубашку навыпуск. Парижский ее лифчик связан был узлом. Это он порвал в отчаянии - не найдя привычной застежки на спине. Она выдернула нож, завела под узел и, как бритвой, разрезала черный нейлон. Соски стояли. Он сделал усилие, чтобы не сглотнуть.