— Я ходила на его лекции.

— Единственный человек за всю мою преподавательскую карьеру, который ушел посреди лекции, — замечает Найл.

— Я задела его самолюбие.

— Какое занятное знакомство, — произносит Артур.

Пенни смотрит проницательно: в ней вообще все просчитано и взвешено. А потом произносит, подчеркивая каждое слово:

— Полагаю, работа в университете действительно дает доступ к расписанию преуспевающего молодого профессора.

— Господи, мама… — начинает Найл, но я сжимаю под столом его коленку.

— К сожалению, факультеты не торопятся разглашать информацию о сотрудниках, — сообщаю я ей. — Сколько я ни искала, так и не раскопала никаких сведений по поводу финансового и семейного положения преподавателей. Трудно было самой сообразить, какие лекции стоит посещать.

Мгновенная пауза, а потом Найл начинает хохотать. Даже Артур сдавленно фыркает, Пенни же не сводит с меня взгляда и позволяет себе снисходительно улыбнуться.

— Пенни, я просто люблю птиц, — признаюсь я ей. — Честное слово.

— Разумеется, — бормочет она и дает слугам знак забрать наши тарелки.

— Я, кажется, никогда еще так не веселился, — говорит Найл, по-прежнему лучась от смеха.

Я закатываю глаза и, в свою очередь, прячу улыбку. Мне не хочется поощрять насмешки над его матерью, — ему повезло, что она вообще у него есть, не бросила его, и теперь, по здравом размышлении, я уже жалею о своей выходке.

— Она просто пыталась тебя защитить, — говорю я.

— Она просто вела себя как распоследняя сука, а что еще хуже — даже не потрудилась сделать это изящно.

Мы расположились в гостевом крыле: Найл не хочет, чтобы я спала в его детской комнате. Тогдашняя спальня была его надежным убежищем и одновременно узилищем: Пенни наказывала его за малейшие провинности, запирая там и заставляя думать о своем поведении, а поскольку происходило это каждый день, о детстве у него остались прохладные воспоминания. Войти в эту комнату — значит шагнуть обратно в свою несостоятельность, в одиночество, в ощущение ответственности за мамино счастье и полной неспособности ей его подарить.

— Вот, милая. — Он налил мне ванну, я пересекаю комнату, раздеваясь по ходу дела, пусть одежки падают где придется: такое можно позволить себе на каникулах. Я опускаюсь в горячую воду, а Найл присаживается на край ванны, вглядывается в изящный кафель и позолоту родительской ванны так, будто это зрелище сильно его озадачивает.

— Я рад, что женился на девушке, которая умеет постоять за себя, — говорит он.

— Ты на мне женился, чтобы досадить матушке?

— Нет.

— Даже отчасти? Потому что, если отчасти, я не против.

— Нет, милая. Я давно уже бросил попытки вызвать у мамы хоть какой-то отклик.

— Ты по-прежнему сильно на нее сердишься.

Я удивлена стремительностью его ответа.

— Дело в том, что она напрочь лишена способности любить, — говорит он.

Я просыпаюсь, во сне я видела запертых в комнате мотыльков, которые бились об оконное стекло, пытаясь прорваться к свету луны. Найла в постели нет, поэтому он не видит того, что вижу я: ступни у меня в грязи, ею измазаны и простыни. Я замираю. Ну вот. Опять я где-то бродила во сне.

За завтраком что-то не так. Пенни расхаживает по дому, отдавая отрывистые распоряжения прислуге, Артур зарылся лицом в газету в надежде, что там его не заметят. Найл наливает мне чашку кофе и подводит к диванчику у окна, выходящего в сад.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Кто-то забыл закрыть клетку Пенни в оранжерее. Ее птицы разлетелись.

— Вот черт…

Я пытаюсь разобрать ее резкие слова в соседней комнате, слышу что-то про возмещение ущерба и удержание из жалованья. Проглатываю кофе и говорю Найлу, что сейчас вернусь.

Солнечный свет расплавил поверхность пруда. Я иду к оранжерее, и длинные стебли травы щекочут лодыжки. Внутри тихо и прохладно: я сразу замечаю, что огромные клетки в конце безжизненны, лишены цвета, движения и звука, пусты, точно скелет. Я рассматриваю замок на двери, и сердце падает: там нет ни ключа, ни кода, одна лишь задвижка, которую просто открыть снаружи. Гадаю, колебались ли они, прежде чем вырваться на волю, боялись ли того, что лежит за пределами клетки, или взмыли ввысь трепетным порывом радости.