У меня было много клиентов вроде Джины и Дженис, и все они размышляли о том, что будет, если они начнут говорить и вести себя по-настоящему цельно. Это всегда пугает. В предыдущей главе я попросила вас подумать, когда, где и с кем вы поймали себя на лжи или на неискреннем поведении. Что могло бы произойти в этих ситуациях, если бы вы подумали и сделали именно то, чего хотите на самом деле? Попробуйте высказать несколько предположений. Если вы подозреваете, что произошел бы взрыв и вас убило бы обломками, возможно, вы ошибаетесь. А возможно, и нет.

Скажем, вы погрязли в унылых отношениях с кем-то или застряли на нелюбимой работе, но боитесь раскачать лодку и утратить последнюю жалкую толику стабильности. Или вы пытаетесь монетизировать какой-то товар или услугу и ничего не получается – и вы знаете, что, если оплошаете, ваша фирма вылетит в трубу. Или вас замучили навязчивые флешбэки о сексуальном насилии со стороны обожаемого и уважаемого церковного авторитета, который к тому же приходится вам отцом. Как я начала подниматься в гору

Как и все, чей жизненный путь подводит их к подножию горы чистилища, я обнаружила, что отказ ото лжи привел меня прямехонько туда, где я абсолютно не понимаю, что теперь делать. С тем же успехом можно было бы таращиться на крутой обрыв в предгорьях Эвереста. Двигаться вперед было просто некуда. Единственное, что я продолжала делать благодаря встрече со светом (это, как я понимала в глубине души, было единственное, что могло мне помочь) – это продолжала Жить Без Вранья. Естественно, я сдерживалась и не выкрикивала свои неудобные истины на перекрестках. Но нередко на вопрос «Как дела?» отвечала тем, что меняла тему или с улыбкой говорила: «Как сажа бела. А у тебя?»

Как я выбиралась из своей ситуации, долгая история, которую я рассказала в другой книге (Leaving the Saints). А здесь просто скажу, что попытки излечиться от посттравматического синдрома в культуре, которая не желает знать твою истину, – задачка не из легких.

Я пыталась растить детей, учить студентов, писать диссертацию, но постоянные навязчивые флешбэки выматывали последние силы. Мама, братья и сестры сначала вели себя честно и открыто, но вскоре стали твердить, что либо у меня «ложные воспоминания», либо я просто вру. Я попыталась рассказать обо всем двум ближайшим друзьям, тоже мормонам. Они отнеслись ко мне с сочувствием, но заявили, что я, конечно, должна держать язык за зубами ради защиты церкви. Вскоре после этого один из них покончил с собой.

Я часами ездила на машине по горам, слушала музыку и плакала, а дети были пристегнуты в креслах сзади. Я боялась, что травмирую нежную детскую психику, заставив их столько времени торчать в фургоне и глядеть, как их мать за рулем все сильнее расклеивается. К счастью, из них выросли прекрасные, любвеобильные люди, знающие наизусть огромное количество душераздирающих сентиментальных баллад девяностых.

Тем временем споры вокруг «ученых еретиков» в Университете Бригама Янга разгорались с новой силой. Мне продолжали названивать журналисты. Параллельно я работала в Женском ресурсном центре, где мне полагалось консультировать студенток, чтобы им легче было преодолевать трудности вроде курсовых работ и склок в общежитии. Но вместо этого ко мне почти каждый день приходили молодые женщины в слезах и депрессии и рассказывали, что подвергались сексуальному насилию, обычно в детстве – как будто предвестия движения #MeToo, но без его разнообразия.

Короче говоря, я начала видеть на месте привычной религии какой-то рассадник дисфункции. Всю жизнь ко мне подходили незнакомые люди и говорили: «Я остаюсь мормоном только благодаря вашему отцу». Такое происходило по-прежнему, но теперь я уже не могла благосклонно принимать комплименты отцу – это казалось подлостью. Даже то, что я просто ходила на работу, воспринималось как ложь, причем все чернее и чернее. Но если бы я стала говорить правду вслух, это было бы самоубийством, и социальным, и финансовым. Нам с Джоном нужны были деньги, и мы зависели от своей работы в Университете Бригама Янга. Наша огромная семья состояла из ревностных членов Церкви Святых последних дней. Если бы мы осмелились пойти против церкви, а тем более уйти из нее, это порушило бы все. Так что, если вы сейчас стоите у подножия неприступного чистилища и отчаянно хотите жить в соответствии со своей истиной, но при этом приходите в ужас при мысли о том, что случится, если вы на это отважитесь, я вас очень, очень понимаю. И повторяю: даже в таком случае единственный путь к счастью – это цельность.

Крылья желания

Данте начинает взбираться на первый уровень чистилища, иногда ползком, пыхтя и изнемогая, иногда подтягиваясь на руках и опираясь коленями. И все равно попадаются места, где склон так крут, что поэт говорит: «А эту кручу крылья побороли, – / Я разумею окрыленный взлет / Великой жажды, вслед вождю, который / Дарил мне свет и чаянье высот». Проще говоря, единственная причина, по которой Данте преодолевает нижние уровни чистилища – потому что хочет, да еще как.

Это сильнейшее желание подталкивает его вперед по пути, который, как он уверен, ему не по силам.

Если и ваше чистилище не из тех, куда просто взобраться, вам нужна своя «великая жажда». Я не раз и не два сомневалась, что у клиентов вроде Дженис и Джины хватит отваги постоять за себя и поступить в полном соответствии со своей цельной натурой. Но я видела, как они отращивали крылья – прямо здесь, в моем кабинете, – и это происходило чаще, чем я считала возможным. Их стремление обрести цельность становилось все сильнее и сильнее – и в конце концов сметало все препятствия на своем пути, развеивало все самые жуткие страхи.