Денис тоже не спит. И тоже сидит в телефоне, воткнув наушник в одно ухо.

А на лбу прорисовываются вертикальные морщинки от нахмуренных бровей. Свет от экрана телефона делает их глубже и сердитей — особенно когда ГИП моей мечты замечает меня в арке.

– Кофе? — тихонько предлагаю я.

– А у тебя есть? — неподдельно радуется он.

Я покаянно киваю. Есть. Мне его нельзя — не то время, чтобы тонизировать нервную систему, — но кофе у меня есть. Лежит безмолвным искушением на самой высокой полке. Чтобы добраться до него, приходится убрать разложенное кресло, потому что тесная кухонька хрущевки не рассчитана на такое сибаритство, как завтрак в постель. Но Денис Владимирович ради кофе готов на любые жертвы.

А ещё кофе — это отличный повод для нейтрального разговора. Можно спросить, как ГИП моей мечты привык его пить и не будет ли чрезмерно самонадеянно с моей стороны подсыпать в турку ванили. Я люблю кофе с молоком, но без сахара, а ваниль, если угадать с количеством, смягчает и вкус, и аромат. А ещё ваниль тяжело достать, и это тоже повод для разговора ни о чём.

А пока я болтаю о милых утренних глупостях, можно не затрагивать другие темы. Слишком важные. Слишком значимые.

Например, отчего он сам не спал. Он-то обычно бессонницей не страдает, судя по внешнему виду и эффективности работы…

Или почему не спала я. Потому что в моем случае недосып уже становится критическим, и это заметно и по невнимательности, и по ошибкам в работе, и, увы, по внешнему виду.

А он и раньше особо цветущим не был.

Денис легко поддерживает светскую беседу. Только ответы от меня привычно ускользают, и про кофе я переспрашиваю дважды.

В этом тоже есть свои плюсы. Беседа тут же становится в два раза длиннее.

Я кидаю в турку ваниль — совсем чуть-чуть, чтобы не добавить горечи. Денис следит с любопытством. На второй раз до меня всё-таки доходит, что раньше он кофе с молоком и ванилью не пробовал, и ему интересно.

Интересно так интересно. Надо же куда-то молоко девать, а то кое-кто притащил сразу четыре пакета — испортится же раньше, чем до него дело дойдет!

За болтовнёй и колдовством над туркой время летит незаметно. За окном начинает светлеть, и Денис выглядывает, чтобы проверить машину.

Она, конечно же, стоит в самой глубокой луже. Парковочное место пустовало вечером не просто так.

ГИП моей мечты чертыхается, допивает кофе и начинает собираться. Теперь в его планах автомойка и магазин, а потом — уютное гнёздышко молодожёнов.

На этот раз я не возражаю. Ночью было достаточно неловко, чтобы сейчас поддержать любое решение, и уход Дениса я воспринимаю с облегчением.

И совсем чуть-чуть — с разочарованием. Но оно занимает меня совсем недолго.

Ровно до того момента, как я осознаю, что снова одна. В пустой и темной прихожей. С пустотой в планах и темнотой в голове. А впереди ещё два чудовищно длинных выходных дня, которые нечем заполнить.

Когда под окном заводится машина, я сползаю по стене на коврик и кусаю себя за предплечье, чтобы не выть в голос. Рановато для столь открытого проявления чувств. Сосед сверху не оценит.

За борьбой с собственным плачем я пропускаю момент, когда мотор под окном стихает. И от этого всё-таки начинаю по-дурацки всхлипывать. А на предплечье остаются два красноватых полукружья от зубов и все никак не сходят, пока я сижу на коврике и реву, то кашляя, то заходясь икотой.

Наташа vs. самообладание 1:0.

Об этом прискорбном факте я и размышляю, когда в прихожей гремит дверной звонок. Но всё-таки поднимаюсь и открываю, забыв посмотреть в глазок.

На мое счастье, за дверью обнаруживается Денис. И его очень, очень сложные щи.

– Ты не уехал? — по-идиотски спрашиваю я и вытираю щеку тыльной стороной ладони. Безуспешно. Мокро и там, и там.

– У тебя, по-моему, какой-то пунктик насчёт прихожей, — растерянно замечает Денис, подавившись заготовленной фразой.

Я неопределенно пожимаю плечами, хотя мне-то как раз ясно, что это за пунктик. Когда я ещё жила с родителями, папа часто возвращался с работы раньше всех — у него был график с восьми до пяти, а у нас с мамой — с девяти до шести. Когда я приходила домой, в квартире уже горел свет, а на кухне ворчал телевизор и закипал чайник, и это делало жизнь куда уютнее.

А возвращаться в пустой и темный дом оказалось невыносимо. Хотя с переезда и до похорон я не придавала этому никакого значения. Это потом пыльная тишина в прихожей превратилась в синоним неотвратимой беспомощности и непреходящего страха, что однажды, возможно, мне придется пережить это снова. И снова.

Но объяснить уже не получится. Горло сжимается, боль стреляет в нижнюю челюсть и прочно заседает где-то под гландами. Говорить о папе вслух я все ещё не могу.

Наверное, оно и к лучшему. Вынужденное молчание делает из меня идеального слушателя, и Денис, помявшись, всё-таки решается признаться: