— А почему, Наташа?

Наташа подымала на меня большие черные глаза, всегда смотревшие на все с недоумением и любопытством, осматривала и, желая уклониться от неприятной темы, переводила разговор в другое русло:

— А вот кошка пришла…

— И кошка — старуха… — упорно стоял я на своем. По-видимому, это упорство начинало заинтересовывать и саму Наташу. Искоса поглядывая на меня, она обращала мое внимание на какую-нибудь постороннюю разговору вещь. Чаще всего игрушку, которыми она, сидящая в эти драматические минуты на полу, была окружена.

— А вот слон…

— И слон — старуха.

— А домик?

— Домик? Вот этот, из которого кукла торчит? Тоже старуха.

Сознавая, что это хуление всех близких ей людей и вещей ведется исключительно против нее, и понимая, что меня трудно переспорить, Наташа пыталась искусным ходом сбить меня с твердой позиции. Немного помолчав, она наклоняла голову набок, как котенок, прислушивающийся к свисту, и спрашивала:

— А кто не старуха?

— Я.

По-видимому, мой безысходный цинизм действовал в этих случаях удручающе: не в силах бороться с ним единолично, Наташа пыталась бежать за подкреплением к няньке или матери. Во время попыток быстро встать с пола из кармана капотика выпадывала или выпрошенная на кухне, считавшейся избранным и любимым местом тайных прогулок, чищеная морковь, или кусок яблока. Карманное сокровище быстро подхватывалось мной, и я всячески делал вид, что собираюсь его уничтожить.

— Дядя, — умоляюще произносила Наташа, — это же мое…

— А я съем.

Наташа беспомощно оглядывалась по сторонам:

— А я маму позову.

— Маму ударю.

— Маму? Мою маму?

— Я таких мам десятками бью…

— Как?

— А так уж. Поставлю двадцать мам и каждую по голове.

Мое неудержимое бесстыдство начинало серьезно пугать Наташу: в конце концов, все мое поведение явно подтверждало весь ужас моих обещаний. Слезливо моргнув, она отодвигалась к дверям и пугливо поглядывала на меня:

— А папа придет…

— Папе ноги оторву…

— Как же папочка без ножек будет?.. — с любопытством спрашивала Наташа.

— Да уж так, на руках будет ходить…

— На руках? А я?

— А тебя из окна выкину.

— А зачем?

Конечно, обосновать этот предполагаемый план действий было довольно трудно, я просто запутывал ход будущих событий.

— Так. А потом дом подожгу.

— Как?

— Возьму спичку, зажгу. Все сгорит.

— А где обедать будем?

— Ты будешь с Пунькой, в собачьей конуре…

— Пунька — собака, а у меня мама.

— Все равно, у тебя потом хвост вырастет.

— Я пойду к няне.

— И у няни хвост вырастет. Большой. Пушистый.

Уже идущая с десятком самых разнообразных вопросов к няньке, Наташа останавливалась на дороге и, смятенная грядущими событиями, робко спрашивала:

— А у тебя?

— У меня не будет. Я хороший.

* * *

Весь ужас был в том, что Наташина мать была моей родной сестрой; никакие уговоры не портить характер ребенку ни к чему не приводили.

— Ты что к ней привязываешься?

— Люблю.

— Ты как-нибудь с ней по-другому разговаривай…

Я шел к Наташе и начинал разговаривать, не задирая ее. Она невнимательно слушала, потом с кряхтеньем подымалась с пола, забирала часть игрушек и уходила.

— Ты куда же?

— В садик. Скучно с тобой.

— Ну вот, видишь, — говорил я ее матери, — она убегает от меня.

— А ты подойди, поцелуй ее тихонько…

— Это неинтересно. Мне хочется, чтобы она разговаривала…

— Ты что, ребят, что ли, не видел? Слава Богу, двадцать шесть лет человеку…

— А почему она к тебе идет, ласкается, а ко мне нет?

— Так ты ее или тискаешь, или дразнишь…

Я охотно принимал все эти советы для сближения с Наташей; но ничего из этого не выходило. Принесенная игрушка вызывала, правда, взрыв восторга, но на другой день она почему-то откладывалась в сторону.

— Ты почему же, Наташа, не играешь с медведем? — вежливо осведомлялся я. — Разве он тебе не нравится?

— Нет, — откровенно отвечала она, — нехороший.

— А почему?

— Твой. Дядькин.

— А почему же он нехороший?

— А почему ты маму ругаешь?

— Я не ругаю.

— Нет, ругаешь. Ты уйди. Я играть хочу.

— Значит, я тебе мешаю? Да?

— Да, — отвечала она, не подымая глаз, — ты поганый.

— Я поганый? Кто это тебя научил?..

Наташе было вспомнить трудно, кто ее научил этому слову. Значительно легче было сделать это мне: третьего дня я так определил одну из ее кукол, желая завязать долгий разговор.