Мне хочется поддаться. Перестать сопротивляться.

— Арина, — тихо, словно гипнотизёр, шепчет моё имя Глеб. Чем усугубляет мои попытки прийти в себя.

Но отчаяние, единственно верным маяком, не даёт мне провалиться в омут янтарных глаз с головой. Не даёт манящему запаху одурманить меня. Поэтому я, собрав все силы в кулак, всё же вырываюсь из хватки парня. С большим трудом, но отвоёвываю свободу.

И, не давая времени на раздумья ни себе, ни мажору, выскакиваю наружу в холодный сентябрьский вечер. Уличная прохлада выветривает из головы ненужные мысли. А из груди — чувства.

Я не оборачиваюсь, сбегая от Соколовского. Поэтому не могу видеть взгляд, которым он провожает меня. Но я ощущаю его до тех самых пор, пока за мной не закрывается дверь подъезда.

Долгожданные выходные не приносят радости. А начинается всё с того, что в субботу с самого утра трезвонит телефон. И, к сожалению, это не будильник, который я забыла отключить, а мама…

— Да? — Сонно хриплю я и прочищаю горло.

Глаза болят после вчерашних слёз. Разлепить их трудно. А солнечный свет, слепящий сквозь наспех задёрнутые вчера портьеры, лишь усугубляет мои и без того провальные попытки.

— Арина! — Без приветствий и предисловий начинает родительница. И по её тону можно сказать, что разговор, как и обычно, будет неприятным. — Ты что себе позволяешь?! — Громко возмущается в трубку мама.

Отношения с родителями у меня давно натянутые. Папа умер, когда мне было лет пять. С тех пор в нашем доме живёт отчим. И, хотя он и относился ко мне неплохо первое время, всё стало хуже после рождения общего ребёнка. После этого мама будто совсем забыла о моём существовании, полностью посвящая себя младшему брату. А обо мне она вспоминает только в такие вот моменты, если я что-то натворю.

Но ведь я ничего не натворила! Да и об отработке у Разумова она не могла узнать.

— Мам, я только глаза открыла, сомневаюсь, что я успела себе что-то позволить, — пытаюсь отшутиться и не лезть на рожон, хотя очень хочется.

— Нет, она мне ещё и дерзит! Забыла, кто тебя кормит, поит, одевает и обувает? Соблюдай субординацию!

Я устало вздыхаю. Какая-то полоса невезения последнюю неделю творится.

— И что я успела такого натворить? — Поджимаю губы и сажусь на кровать, скрестив ноги по-турецки. Мой тон становится показательно нейтральным и равнодушным, хотя на душе скребут кошки.

— Звонила Афанасия Никифоровна. Не зря мы с Олегом попросили её за тобой приглядывать!

А-а-а, так вот откуда ноги растут… Теперь всё ясно. Сейчас будет лекция на тему…

Интересно, если бы она узнала, что меня чуть не изнасиловали, а Глеб меня спас, изменилось ли её отношение ко мне? Или она бы сказала, что я сама виновата?

— Мам, Афанасия Никифоровна старенькая, мало ли что ей могло показаться. — Стараюсь, чтобы мой тон звучал, как можно спокойнее и безразличнее. Возможно, я ещё не до конца проснулась, потому что привычных мне волнения и тревоги во время разговора с родительницей не ощущаю.

— Не наговаривай на уважаемую женщину! И не переводи тему! Кого ты там к себе уже водишь посреди ночи?

— Никого. Один раз вернулась поздно, потому что готовилась, — чуть не оговариваюсь, но вовремя прикусываю язык и исправляюсь, — к домашнему заданию. Нужно было доклад подготовить.

И ведь почти не вру.

— Арина. — Требовательно понижает голос мама. — Если я узнаю, что ты уже во всю шляешься по мужикам, быстро вернёшься домой под наш с Олегом контроль. Наверное, зря мы так рано позволили тебе жить одной. — Она цокает языком в динамик. Слышится тихий неразборчивый голос отчима. Не удивлена, наверное, он её и надоумил. — В общем, так, дорогая. Если будет ещё хоть одна жалоба, приедет тётя Надя и будет жить с тобой вместе. Ты всё поняла?

Я аж задыхаюсь от возмущения и недоверия мамы. Надя — её сестра. Моя родная тётя. Но там такая тётя, что врагу не пожелаешь… Если она будет жить со мной, это будет нечто вроде надзора Сталина. Если не похуже. Шаг влево, шаг вправо — расстрел.

Оскорблённая и униженная, понуро шепчу:

— Да.

— Не слышу, Арина.

— Да! — Добавляю громче, но не так, чтобы она нашла ещё к чему придраться.

— И следи за успеваемостью. Этот семестр мы оплатим, а следующий только половину. Так что без стипендии можешь не рассчитывать на дальнейшую учёбу. Да и присматривай подработку. Никитке на следующий год нужно будет оплачивать кружки, он очень просился на футбол. Да и канцелярия подорожала…

Я понимаю намёк. Но сказать мне нечего. Мама ещё что-то продолжает говорить. Я её не слушаю, бездумно глядя в окно, за которым ярко светит солнце. Затем она переходит на разговор о том, как им замечательно живётся втроём с отчимом и Никитой, и я прощаюсь с ней под предлогом, что много домашнего задания нужно подготовить к понедельнику.

Ещё около часа я просто валяюсь в кровати, мучимая жалостью к себе. Но не плачу. И без того вчера наревелась.

Родители… Глеб… У них всё прекрасно в жизни, но почему-то им нравится портить мою жизнь…