– У нас это пока невозможно.

– Пока... Тебе уже скоро тридцать.

– Но ведь и для себя я пишу.

– Долго это продолжаться не может - такая раздвоенность губительна! Нельзя одной рукой делать одно, а другой - другое.

– Зато у нас теперь есть колбаса.

– Да пропади она пропадом!

– Хорошая у тебя мама, - задумчиво сказала Лиза.

Они стояли у балюстрады, на Ленинских, и смотрели вниз и вдаль, на Москву. Вечер был теплым, но уже чувствовалась осень: желтые листья огоньками светились в зеленой листве, кучевые темные облака, полные непролившегося дождя, грозно и медленно плыли по небу, и, словно набираясь сил, готовясь к резким осенним ветрам, долгому зимнему сну, недвижно, как часовые, замерли еще пышные, нарядные еще деревья.

– Я ее очень люблю, - смущенно признался Лёня.
– Только с ней трудно: она из поколения бескомпромиссных. Но ты ей понравилась, а это очень непросто. Знаешь, что она мне сказала, когда позвала к себе в комнату? Ну когда мы уже уходили.

– Что?

– Сказала, что я тебя недостоин, что ты очень одарена, и это сразу заметно. И еще добавила: "Хорошо, что она не художница: она бы тебя обогнала, и ты б ей завидовал". Каково?

Лиза была польщена.

– Это просто женская солидарность, - утешила она Лёню, но сама так не думала.

– Мама моя не солидарна ни с кем, - возразил Лёня.
– Всегда сама по себе, хотя были когда-то у нее и единомышленники. Всех их потом сослали в Среднюю Азию, всех этих странных, непонятных ни народу, ни - главное! вождям художников. В том числе и отца. Она все рвалась ехать с ним, но он воспротивился. "Расти сына здесь, в культурной среде. И храни наши работы..." Придет, Лизонька, время, и если ты заслужишь ее доверие, она тебе их покажет. Ах, Лиза, какие мощные это были таланты! Какая энергия словно взрыв сотен атомных бомб. Они и там, в ссылке, вопреки всему писали, писали...

– И где их картины?

– Ходят легенды о директоре крохотного, нищего музея. Говорят, он спасал от голода попавших в Тмутаракань художников, покупая у них полотна. Иногда и за свои, директорские деньжата. Покупал и прятал на чердаках. Мать в эту легенду верит.

– А ты?

– Я - меньше. Мы искали, писали, летали, добирались до этих гиблых мест на расхлябанных, разбитых машинах, а потом, представь, на ишаках. Искали прежде всего могилу отца. Они ведь там быстро поумирали: от грязной воды, загадочных азиатских хвороб, от голода, жгучих ветров летом и ледяных, без отопления, зим, а главное - от отсутствия той самой культурной среды, из-за которой отец и велел нам остаться в Москве.

– А музей? Ты же сказал, был музей?

– Музей есть, - оживился Лёня.
– До сих пор существует. И жива легенда о его первом директоре, и остались люди, которые и директора, и "бородачей" помнят. Говорят, да, прятал картины на чердаках, в разных домах, чтобы, если что, все б не погибли. Но где теперь те чердаки...

– Знаешь, - Лиза несмело коснулась его руки, - я тоже, как твоя мама, верю, что картины найдутся.

– Глупости!
– Лёня стукнул кулаком о каменную балюстраду и, сморщившись от боли, потряс рукой.
– Откуда бы им там взять краски? Разве что из глины. Но такие краски долго не сохраняются. А основа? Небось картон от ящиков с водкой. И в каких условиях они там хранились?

– Директор, наверное, знал, как хранить.

– Ты права, знал, конечно. И понимал, какая ценность ему досталась.

– А тогда он не мог унести тайну с собой, - уверенно сказала Лиза. Кто-то знает, и кто-то ждет. И дождется.

– Так ты из тех, кто верит?
– с надеждой спросил Лёня.

– Да.

– А я из тех, кто нет, - с горечью признался он.
– Это, знаешь ли, плохо. Самому человеку плохо: "хомо неверующий" - существо несчастное.

Лёня обнял Лизу за плечи.

– Конечно, - сказал он, - вы с мамой друг другу еще как подойдете.

– А тебе?

– Мне ты уже подходишь.

9

Зима выдалась мягкой и снежной. Было пасмурно, снег валил и валил, и злились на него только дворники да шоферы. Остальные - дети, птицы, оставшиеся на зимовку, взрослые, подуставшие от затяжной осени, - ему только радовались. Снег украсил собою город: светлыми стали улицы, нарядными деревья, и даже зимние вечера не казались такими уж темными.

В этой колдовской белизне, в этом свете сместились понятия, успокоились нервы, замедлился ритм жизни. Лиза почти не ездила на факультет: писала диплом и встречалась с Лёней. Трудно с ним было! То он звонил по сто раз на дню, рвался приехать - и приезжал, раз и навсегда нарисовав себе пропуск, был безудержно страстным, оставался на ночь, и тогда у Лизы вылетал целый следующий день; то исчезал, не звонил, и тогда Лиза ревновала и мучилась, и все валилось у нее из рук.

– Ну что же ты, - говорила она себе, - работай! Лёни нет рядом, и времени предостаточно.

Лиза решительно, хмуро усаживала себя за стол, упорно трудилась, стараясь справиться со странной апатией, нелюбовью к тому, что любила арабской литературе, но ничего, когда пропадал Лёня, у нее не получалось, все равно приходилось потом все переделывать.

Телефона в мастерской, естественно, не было, домашний же номер Лёня не дал.

– К чему? Меня там все равно не бывает.

– Но я могла бы спросить у твоей мамы, - сглотнув обиду, глядя в пол, словно рассматривая нарисованные на нем узоры, сказала Лиза.