— Это было самое правильное, что ты вообще мог сделать, — сказала Ирма.

— Но не самое красивое, — сказал он. — Я поступил как бесчувственный пень, не сумевший любовью одолеть любовь.

— Это неверно, — возразила Ирма, — я любила тебя еще до того, как ты пришел делать предложение.

— Тем хуже для меня, — сказал Рудольф. — Тем больший я чурбак, чем сильнее ты меня любила до замужества… А ты, что делала ты? Ты пришла не с чем-нибудь, а с любовью, с одной только любовью. И что сильней всего подточило мой разум — это предчувствие, что ты меня любишь, а я не смогу, не сумею любить тебя так, чтобы ты вслепую верила мне. Это самое больное место в моей или в нашей любви. И поэтому, кузнечик, я порой думал, что ты еще толком не знаешь, что такое любовь. Перед настоящей любовью не устоит даже замужняя женщина. Ты должен бы испытать когда-нибудь такую любовь, думал я и чувствовал, когда пришел просить твоей руки. Имей в виду: я пришел против своей воли, проклинал и ругал тебя на чем свет стоит, мой кузнечик, но все же пришел, потому что не мог поступить иначе из-за любви. И когда я накинул тебе на шею силок замужества и ты приняла его всерьез, я навсегда отнял у тебя возможность понять, какова она, эта настоящая любовь, против которой не устоит ничего.

— И тогда ты погнал меня на всякие курсы, устроил мне всякие знакомства, в надежде, что я встречу где-нибудь настоящую любовь? — спросила Ирма с иронией и недоверчиво.

— И да и нет, — ответил Рудольф. — Нет в том смысле, что наверняка найти любовь я тебя не посылал, я вообще не верю, что настоящую любовь можно легко где-нибудь найти. Я думал так: настоящая любовь там, где общие интересы и где приходится вместе страдать и бороться даже не на жизнь, а на смерть. Если ты теперь пойдешь и окажешься среди тех же примерно людей, от которых ты лишь недавно пришла, и будешь работать вместе с ними, то может, пожалуй, возникнуть и настоящая любовь, перед которой не устоит ничего, даже замужество. Но если случится, что настоящей не найдешь, то, по крайней мере, с пользой проведешь время, и я буду спокоен, что дал тебе возможность не оставаться наедине только с моей любовью, которая уже потрачена и даже попорчена, как я тебе уже говорил. Так я думал и еще решил: теперь мой кузнечик уже немножко знает, что такое любовь, хоть и не совсем, но кое-что знает. Какой бы я ни был недотепа в любви, но капельку я ее люблю. И если она, познавшая эту капельку любви, встретит кого-то, кто не знает и этой малости, и у нее возникнет охота передать ему…

— Скажи уж лучше прямо, что ты говоришь о господине Лигенхейме, — сказала Ирма.

— Нет, мой кузнечик, этого молодого человека я еще не знал, когда вынашивал такие мысли. А когда ты познакомила меня с ним, я сказал себе: вот оно, настоящее, мой кузнечик может познать, какой странный цветок ночная красавица, то бишь первая любовь.

При последних словах Рудольфа сердце Ирмы вздрогнуло, и она сказала:

— Ах, значит, из-за этого молодого человека ты и не ночевал сегодня дома? Знаешь, Рудольф, что я тебе скажу: ты говоришь все только о настоящей любви, а для меня нет более настоящей любви на всем белом свете, чем твоя любовь. Первая любовь кого-нибудь другого может меня заинтересовать, только если будет жить твоя любовь. А если ты будешь уносить ее из дому, мне придет конец. Неужели ты думаешь, что я после сегодняшней ночи пойду куда-нибудь на уроки или на курсы? Ошибаешься! Я никуда больше не пойду и ничего не стану делать, если ты перестанешь меня любить. Вот и все, что я хотела сказать тебе. Все зависит от тебя.

— Как просто и невинно ты рассуждаешь! — воскликнул Рудольф.

— Ты, конечно, считаешь, что, когда я стала женщиной, я утратила и чистоту чувств, — сказала Ирма.

— Нет, мой кузнечик, я считаю, что ты еще невинная девушка, — покорно произнес Рудольф.

— Какой же ты бесстыдник, не хочу на тебя смотреть! — сказала Ирма и отвернулась.

— Что в этом бесстыдного, если я назвал тебя невинной? — спросил Рудольф.

— Не дурачься! — воскликнула Ирма. — Я просто не понимаю, как ты можешь произносить это ужасное слово, когда я так сильно душой и телом люблю тебя!

— Ох, милая, дорогой кузнечик! — вздохнул Рудольф. — Я вообще не знаю, как тебя называть, ни одно имя не годится для тебя, ни одно не выражает даже приблизительно того, кто ты есть. Ты сказала, что «невинная» — ужасное слово, если ты изо всех сил…

— Душой и телом, — поправила Ирма.

— Ладно, пусть будет душой и телом, если так красивее и верней.

— Нет, так безобразнее и грубее, — сказала Ирма. — Я нарочно говорю безобразнее и грубее, потому что и ты говоришь так.

— Старая беда, — вздохнул Рудольф, — я не могу с тобой разговаривать. И знаешь почему? Ты невин…

— Из-за этого слова я могу убить и себя и тебя, сначала себя и только потом тебя, если б это было возможно. До тех пор, пока я жива, не могу я тебя убить, боязно как-то остаться одной, — излила Ирма все, что было у нее на сердце, и заплакала.

— Как бы это выразить, что я хочу тебе сказать, к тому же еще сказать так, чтобы это не обидело тебя, а, напротив, обрадовало. Сейчас я хочу обрадовать тебя, — сказал Рудольф как бы про себя.

— Да, это хорошая радость, если после такого рождества и музея нашей любви ты обзываешь меня невинной. Называй уж лучше старой девой! — зло сказала Ирма.

— Ты же хотела стать матерью рождественского ребенка, а рождественские дети рождаются у дев, — ответил Рудольф.

— К чему такая глупая шутка, мы же говорим серьезно? — спросила Ирма.

— Это не шутка, и вовсе не глупая, — возразил Рудольф. — Только в наш рождественский вечер я стал верить, что дети могут рождаться от девиц. Но как тебе это объяснить? Скажем так: когда человек начинает любить, то это ни больше, ни меньше, как настоящая любовь. Что-то как бы цветет, что-то источает аромат, что-то начинается. Но никто не обращает на это внимания, ничего об этом не знает, так как у настоящей любви нет мыслей, нет и чувств, есть только мечты. Мысли и чувства приходят потом, когда любовь начинает уже проходить…

«Значит, он уже не любит меня по-настоящему, если он так много рассуждает», — подумалось Ирме, а Рудольф тем временем продолжал:

— Чувства начинаются тогда, когда мы замечаем, что у того, кто разделяет нашу любовь, что-то есть. Я, например, обратил внимание прежде всего на твои глаза, стал вдруг смотреть, какие у тебя глаза. Но тогда уже должна была быть любовь, а то почему же я заметил твои глаза. Любовь уже тогда жила в моих глазах, которые видели, и в твоих глазах, которые я видел, разве что я узнал об этом задолго до тебя. Но я ошибочно считал, что это только влечение, чистое влечение, а не любовь. Если б я знал, что это любовь, я бы тебя, мой кузнечик, тотчас уволил. Но я не знал и поэтому по-прежнему видел твои глаза, сначала только глаза, а потом и веки, и ресницы, и брови. И я думал: ага, у нее синие глаза, совсем синие, а ресницы и брови черные, естественно черные, конечно, и глаза ее сидят немного глубже, чем у других, потому что у нее лоб выпуклее, чем обычно бывает у женщин. И я подумал: женщины не любят широкие лбы, к тому же выпуклые. А у тебя были выпуклый лоб и скулы на лице под глазами, которые, будто от смеха, поднимались кверху. Есть же женщины, у которых при смехе щеки подскакивают вверх. Понимаешь: сам уже любил тебя, а все же думал, что скулы у тебя выше, чем надо. Я и тогда еще не знал, что это любовь, а думал, что только влечение. Если бы я знал, что это любовь, мне бы сразу стало ясно, что нет ничего хуже, чем видеть все изъяны и все же любить. А твои глаза, — когда я думал о них в одиночестве, а я это делал часто, так я видел их отчетливей, как будто созерцать вернее, чем видеть перед собой, — а твои глаза, упрятанные между лбом и скулами, были словно и не глаза, а какие-то цветочные чашечки, согретые солнцем; они улыбались, когда на них садился какой-нибудь мотылек или кузнечик. И стоило мне произнести про себя это последнее слово, как я назвал тебя им; да, ты у меня и впрямь кузнечик! А что в тебе было еще, это я узнал позднее. Ты же помнишь, как я на кухне обнял тебя, но это не было просто влечением, а чем-то вроде печали. Потому что в это мгновение я впервые увидел твою грудь, и мне стало до удивленья жалко, что нет никого, кто бы тебя ласкал и лелеял. И я не придумал ничего лучшего, как наклониться и поцеловать. И стоило мне это сделать, как я произнес про себя: это любовь. Да, именно тогда я впервые понял, что это чистая любовь, а не просто влечение. Но ты считала это лишь похотью и стукнула меня по голове первым попавшимся под руку предметом…