Да, теперь Ирме и Рудольфу хватало времени на прогулки и поездки за город, хотя у каждого была своя работа и свои занятия. Кроме того, их видели всюду — в кино и на концерте, в театре и на танцах, в кафе и в ресторанах. Ирма нарочно стала водить мужа повсюду, чтобы ему не надоедало дома и он не сбежал тайком. Она думала: «Если любовь — это самое дорогое, я должна принести ей все жертвы. К тому же если я буду с ним ходить и встречаться с чужими людьми, то, пожалуй, от меня отстанет то, что муж называет девичеством».

Ирма и вправду как следует не поняла, что это, собственно, такое, так как Рудольф не смог или не захотел объяснить Ирме, но, пожалуй, это было нечто, свойственное только ей, а не другим. И если как можно чаще бывать с этими другими, чувствовать их рядом, это, пожалуй, подействует, и мужу нечего будет бояться, что Ирма до самой смерти останется духовно старой девой.

Да, в конце концов Ирма мысленно согласилась с мужем, что она и в самом деле, пожалуй, какое-то странное существо, которое можно назвать старой девой по духу, что ли. Но «безнравственное девичество» надо было как-то преодолеть. «Надо преодолеть», — повторяла Ирма про себя, когда пыталась, по примеру других, совершать поступки, которые самой ей не были по душе.

Когда она говорила о пикантных вещах, облегчением ей служило то, что говорила она на иностранном языке, по-английски, но что могло облегчить ей делать те же самые «пикантные» вещи? Что помогло бы ей не чувствовать подчеркнутых, многозначительных целований руки, не видеть взгляда, который грубо раздевает тебя при всех, или не понимать, когда кто-то, танцуя с тобой, обнимает тебя, и ты чувствуешь, сейчас он на глазах у всех прижмет тебя, только будет делать вид, что хочет с тобой танцевать.

Нет, от этого не было никакого средства, приходилось только привыкать, привыкать, привыкать! И постепенно Ирма стала верить, что, только привыкая, она избавится от опасности умереть старой девой по духу, что ничто другое не даст ей этого избавления — ни то, что она немножко пьет или курит, говорит на английском языке о непозволительных вещах или сидит в темном зале кино с каким-нибудь молодым человеком и немножечко кокетничает с ним, совращает с пути истинного. Вопрос был в том, как совратить самое себя или дать совратить себя другим, а не в том, как совратить кого-то. Хотя госпожа Бретт и была права, что неискушенная женщина может испортить неискушенного мужчину, в этом еще не было толку, напротив: неискушенный мужчина должен суметь совратить с пути истинного неискушенную женщину. Если бы это было возможно, есть смысл ходить с господином Лигенхеймом в кино.

Ирма стала носить все свои украшения, которые подарил ей муж, и порой даже намекала на то, что их у нее мало. Она делала это нарочно, так как муж говорил ей, между прочим: чем тебя совращать, если ты не носишь даже украшения, золото, драгоценные каменья? Она стала снова пользоваться духами — по отдельности, каким-нибудь одним флаконом, и даже несколькими одновременно. Приводя в порядок волосы, она хотела было покрасить ресницы и брови, но это оказалось ни к чему, — они и без того были черные, а другой цвет был не в моде. Она думала подтенить свои веки, но ей объяснили, что они и так подтенены от природы. Накладывать же румяна на лицо, красить губы и делать маникюр она научилась: раз это делают другие, должна уметь и она.

Не то чтобы она вдруг вошла в магазин, попросила показать ей все эти краски и румяна и узнала, сколько они стоят. Нет, все происходило медленно, шаг за шагом, исподволь, как будто Ирма думала, что если кого-то трудно совратить с пути истинного, то с ним надо обходиться тоньше, осторожнее. Она с нетерпением и бьющимся сердцем ждала, заметит ли муж перемены в ней, что он скажет и как он это сделает. Но нет, у мужа будто не было глаз и языка, он ничего не увидел и не сказал. Только госпожа Бретт спросила у Ирмы (разумеется, на английском языке, так что легко было отвечать), когда она красила губы:

— У вас молодой супруг?

— Как молодой? — удивленно произнесла Ирма, она помнила, что уже говорила госпоже Бретт о возрасте Рудольфа. — Почему вы так думаете?

— Вы красите губы, вот почему, — объяснила госпожа Бретт.

— А что, те, у кого молодые мужья, делают это?

— Да, делают, потому что молодые люди не очень-то разбираются в истинной красоте женщины, — объяснила госпожа Бретт. — К тому же молодые мужчины обычно ужасные щеголи, они хотят, чтобы они сами и особенно их жены были как все. Они еще не знают, что подлинный шарм — в исключительности. Можете сами представить, сударыня, что знает о женщине или о ее красоте молодой человек, если жена для него — первая женщина. Жена для него только щегольство, она лишь средство, чтобы он смог обратить внимание на неподдельную красоту других женщин. Только после этого он сумеет верно оценить прелести своей собственной жены. Молодой мужчина легко верит, что всякие там специи и краски могут заменить настоящее; но искусственная красота не восполняет в нас ничего, поверьте мне, сударыня, я уже пожилая, и я знаю, что говорю. Ведь все молодые люди ищут для себя образцы в искусстве, в нынешнем кино, где все накрашены, и свою любовь к искусственному они переносят на нас, женщин. А вот мужчины зрелого возраста, как я уже раньше говорила, мужчины старше тридцати пяти, знают, что важно не искусство, а то, чем искусство живет. А живет оно нами, дорогая госпожа, живет только благодаря нам, потому и любят зрелые мужчины больше нас самих, чем наше искусство.

— Мой муж старше тридцати пяти, — сказала Ирма, словно желала показать, что госпожа Бретт ошиблась в своих суждениях. Но та поняла это совсем иначе и сказала:

— Значит, вы несчастливы со своим мужем.

— Я очень, очень счастлива, — сказала Ирма, ощущая необычную радость, что можно говорить это по-английски: так все звучит лучше и увереннее. Но госпожа Бретт спросила очень просто, словно и не на английском языке:

— Вы давно замужем? Или это секрет? В нынешнее время с долгим замужеством та же беда, что и с возрастом женщины, — стоит кому-либо спросить, и мы краснеем.