Развернутые комментарии бортинженера по поводу недопустимых действий

таинственного сукиного сына были прерваны моим вопросом:

— Ладно, Порфирьич, потом доскажете. . А сейчас прошу толком: кто и

почему — сукин сын?

Сукиным сыном (точнее сукиными детьми) оказались створки капота

четвертого мотора — металлические лепестки, регулирующие проток воздуха

сквозь капот. Они самопроизвольно полностью открылись и торчали, как

блестящий, красивый, но действующий, подобно сильному тормозу, нимб вокруг

мотогондолы, Впоследствии, на земле, выяснилось, что это произошло из-за

случайного замыкания в тумблере управления створками: на его контакты попала

своевременно

223

не удаленная на заводе стружка. Недаром говорят, что во всей электротехнике, электронике, радио, телевидении, радиолокации существуют всего два

возможных дефекта: отсутствие контакта, когда он нужен, и наличие контакта, когда он не нужен. С последним дефектом и пришлось столкнуться нам.

Однако бед он наделал изрядно: мало того, что машину едва удавалось

удержать от самопроизвольного разворота, срыв потока с растопырившихся

створок вызывал тряску хвоста, а главное, под действием столь мощного тормоза

сильно упала скорость полета. Корабль начал грузно оседать в клубящиеся под

нами фронтальные облака. Пришлось опять перевести моторы на полный газ. От

заданного нам режима полета снова не оставалось ничего: ни высоты, ни

скорости, ни даже характеристик работы винтомоторной группы! Что поделаешь?

Обстоятельства, сообразно которым нам было предписано действовать, упорно

складывались против нас!

Но на этом поток неприятностей не кончился. Едва скорость перестала падать

и начала даже медленно, ползком — километр за километром — увеличиваться, как самолет вздрогнул, слегка клюнул носом и. . вновь стал замедлять свое и без

того не бог весть какое стремительное движение вперед.

Что за проклятие! Что там еще стряслось? Не многовато ли «вдруг» для

одного полета?

На сей раз долго раздумывать о причинах очередной неприятности не

пришлось: и у летчиков и у штурмана на приборных досках загорелись

сигнальные лампочки «Люки открыты».

Все попытки штурмана закрыть их оставались безуспешными: по-видимому

цепь где-то замкнулась на открытие.

По времени грозовой фронт должен был вот-вот кончиться. Оставалось

протянуть совсем немного. И многострадальная «двойка» тянула. На минимально

допустимой скорости, с ревущими на полном газу двигателями, ощетинившись

не ко времени вылезшими створками мотора и торчащими вокруг разверзшегося

брюха люками, то зарываясь в неспокойные облачные верхушки, то натужно

выползая ив них, — но тянула! Мы с Аржановым сидели в каких-то странных, непривычных позах, до отказа отклонив педали и вывернув штурвалы, и ждали, когда можно будет, наконец, сни-224

жаться. Казалось, не машина везет нас в небе, а мы сами, мышцами собственных

рук, удерживаем ее от того, что ей — по сугубому неразумию — так хочется

сделать: провалиться в глубь облаков, в разрушительную болтанку, обледенение, электрические разряды.

Верхняя кромка облачности, будто отчаявшись проглотить нас, стала полого

уходить вниз в тот самый момент, когда стало ясно, что больше держать высоту

невозможно. Впрочем, это ощущение обманчиво: если бы фронт начал таять на

десять, двадцать, пятьдесят, сто километров дальше, будьте спокойны, прошли

бы и эти километры, не снижаясь!

Но так или иначе облачность — спасибо ей! — стала, наконец, уходить из-под нас: полоса фронта кончалась. Мы прибрали газ и покатились вниз, как на

салазках с огромной, десятикилометровой невидимой горы.

* * *

Снова мы — в который раз за этот день — на заданной высоте и заданной

скорости полета. Продолжаем безуспешные попытки закрыть створки мотора и

люков. Бортовой электрик Лосев вносит предложенная

— Командир! Давайте я пролезу в бомбовый отсек и посмотрю — может

быть, там, в концевых выключателях, заедание. .

Подумав немного, я спросил:

— У вас там есть чем привязаться? Какой-нибудь трос или веревка?