гораздо охотнее, чем лезла последние сотни метров вверх, — посыпалась, набирая скорость, к земле.

Но едва прошло десять-пятнадцать секунд разгона, как в мерный, привычный

шум работающих на полном газу моторов примешался новый звук —

пронзительный, высокого тона, противный, резко возрастающий с каждым

мгновением. Стрелка счетчика оборотов четвертого мотора сорвалась с места и

резво побежала по циферблату: 2450.. 2500 (это предельно допустимые

обороты!). . 3000.. 3500..

Последняя цифра на шкале счетчика оборотов — 4500 оборотов в минуту —

так же быстро осталась позади, после чего взбесившаяся стрелка уткнулась в

упор, хотя на слух обороты продолжали расти..

Раскрутка винта! Штука весьма неприятная: сейчас пойдут вразнос

подшипники, и тогда будет видно, что случится с мотором раньше — развалится

он или загорится.

215 Убранный газ, перекрытое бензопитание, выключенное зажигание ни в

малейшей степени делу не помогли. Я, как только мог энергично, тянул на себя

штурвал, чтобы уменьшить скорость, но винт продолжал орать как зарезанный.

Хуже всего, что почему-то не слушалась нас система флюгирования, специально созданная для таких случаев, когда надо принудительно повернуть

лопасти винта по потоку и таким образом остановить его вращение в воздухе.

Это-то сейчас как раз и требовалось больше, чем что-либо другое на свете! Но

красная кнопка с надписью «флюгер 4» не реагировала на неоднократные

нажатия, будто все происходящее ее ни в малейшей степени не касалось.

В наушниках шлемофона раздался голос кормового Ирлянова:

— Из патрубков четвертого мотора идет густой дым..

Все ясно. Это в моторе, никак не приспособленном для вращения с такой

безумной скоростью, горит масло.

Мы многозначительно, невесело переглянулись с Аржановым, и я дал

Ирлянову по СПУ нейтральный, отнюдь не претендующий на сколько-нибудь

конкретный анализ событий ответ:

— Хорошо. Вас понял — дым из четвертого. Продолжайте наблюдать.

— Есть. Наблюдаю.

Уменьшить скорость больше нельзя — не хватает нам только в довершение

всего еще и свалиться на тяжелом неманевренном корабле в штопор.

А винт продолжает выть!

Все, что можно было сделать, мы сделали. Остается одно: снижаться, продолжая почти безнадежные попытки загнать раскрутившийся винт во

флюгерное положение. Вдруг сменит гнев на милость и послушается?

И он послушался!

Не знаю, с какой — двадцатой или тридцатой — попытки, но послушался.

Это было как раз вовремя, так как из кормы начали поступать доклады уже не о

дыме, а о языках пламени и каких-то предметах, вылетающих из выхлопных

патрубков бедняги мотора. То, что Ирлянов деликатно назвал «какими-то пред-216

метами», было — тут сомнений не оставалось— кусками поршней, колец, клапанов, которых мы недосчитались потом при разборке двигателя на земле.

Но сейчас, в полете, мотор, наконец, затих. Виновники беды — четыре

огромные лопасти винта — в непрывычной неподвижности замерли в поле

зрения правого иллюминатора.

Так на трех моторах (по сравнению с только что благополучно

закончившимся «цирком» это казалось сущим пустяком) мы вернулись домой и

произвели посадку.

— Интересно, что было бы, если бы флюгер так и не сработал? — спросил

меня кто-то из инженеров — представителей моторной фирмы.

Я расценил подобный интерес как безусловно нездоровый, тем более что

сколько-нибудь определенно высказаться на затронутую тему не мог.

За меня ответ дала сама жизнь.

Недели через две раскрутка повторилась на другом корабле — у Марунова, да

такая злая раскрутка, что после нескольких минут безуспешных попыток загнать

винт во флюгерное положение он.. улетел! Так прямо — оторвался от мотора и

улетел, причем сделал это сравнительно удачно: едва задев крыло и капот

соседнего двигателя. А ведь каких дел мог бы наделать!. Как тут было не сказать

снова: «Повезло!» Впрочем, на тему о везении разговор уже был.

* * *

Нам оставался один из последних пунктов программы летных испытаний