— Эй, сумасшедший, остановись! — крикнула она.

Элгуджа остановился. Мимо него пронесся последний вагон, постукивая на стыках рельсов. И вот все стихло…

— Что случилось, Элгуджа? Не забыли ли они чего-нибудь? — спросил подошедший Нико, положив руку юноше на плечо.

— Забыли? — переспросил Элгуджа и, тряхнув плечом, сбросил руку шофера. — Что они могли забыть? — сказал он с напускным спокойствием. Потом сунул руки в карманы и, не оборачиваясь, зашагал к выходу.

Несмотря на то, что отец Верико, Соломон Тарала-швили, давно скончался, в его доме по-прежнему собирался, как говорил его сын, профессор Ираклий Таралашвили, — "весь бомонд Тбилиси". Это были молодые ученые, литераторы, актеры и художники.

Одни говорили, что молодежь привлекала сюда единственная дочь Ираклия, Цисана, или, вернее, приданое, которое она могла принести мужу. Другие доказывали, что любят бывать в семье Таралашвили потому, что в этом доме гостей принимают радушно.

Цисане шел уже двадцать восьмой год. Она была невзрачной, некрасивой и так страстно хотела выйти замуж, так остро переживала затянувшееся девичество, что была готова дать согласие любому, кто к ней посватается.

Прошло уже четыре года с тех пор, как Цисана закончила институт иностранных языков и стала преподавать в школе. Но работу свою она не любила, дети отравляли ей жизнь. Профессор Ираклий и его супруга Саломэ еще болезненнее, чем их дочь, переживали, что Цисана не могла устроить своего семейного счастья. Жалея дочь, они безропотно выполняли все ее желания, все капризы.

Проходили месяцы, но никто не просил у Саломэ и Ираклия руки Цисаны. Со дня же приезда Мзии они поняли, что никто из молодых людей и не помышляет жениться на Цисане. Все сразу увлеклись Мзией и совсем забыли о Цисане.

Мзия и Верико только здесь, в Тбилиси, узнали, что в нынешнем году всех медалистов, поступающих в мединститут, будут экзаменовать по физике. Эта неожиданная весть повергла мать и дочь в тревожное раздумье.

Взволнованная Верико бросилась хлопотать, но все знакомые, словно сговорившись, отвечали ей одно и то же: впереди еще целый месяц, Мзия успеет подготовиться. И Мзия успокаивала: "Не бойся, мама, неужели я не подготовлю за целый месяц один предмет?" Но на самом деле ей было не до физики. Каждый день Мзия с Цисаной часами гуляли по городу, а вечерами, как правило, то сидели в ложе театра, то бывали на концертах и в кино. Каждый день Мзия говорила себе: "Завтра возьмусь за учебник", и при этом сердце ее замирало от страха. Она знала, что физику сдать на отлично не сможет, и, значит, в институт не попадет.

"Как я тогда посмотрю в глаза своим одноклассникам". Стыдно в деревне показаться! Сбудутся слова Лии: "В институте никто не поставит пятерку за красоту".

Шли дни. Верико пригласила репетитора, но занятия не ладились: Цисана не отпускала от себя двоюродную сестру, знакомила ее со своими друзьями; видя, как радовали Мзию новые знакомства, радовалась сама. Но вскоре Цисана заметила, что все ее бывшие поклонники теперь ухаживают за Мзией, — сестренка стала опасной соперницей.

И действительно, в однообразные вечера, устраиваемые семьей Таралашвили, Мзия внесла живость и веселье. Цветущая, свежая, красивая семнадцатилетняя девушка как бы принесла с собой аромат земли и солнца. Мзия, эта "деревенская девочка", напоминала городской молодежи о реках, полях, о днях детства, о птичьих гнездах, о полевых цветах.

Цисана часто жаловалась на невроз сердца. Близкий друг их семьи врач-кардиолог посоветовал ей: "Когда тебя что-нибудь огорчит, постарайся уединиться и спой свою любимую песню. Тебе сразу станет легче". Цисана следовала совету, и пение действительно помогало ей. Когда в доме слышался голос поющей Цисаны, то все безошибочно угадывали: у нее плохое настроение.

Последнее время Цисана пела особенно часто, и родные догадывались о причине.

Узнав о том, что к Таралашвили приехала какая-то красивая девушка, гости зачастили к Цисане. Приходили даже те, кто бывал у нее крайне редко. Как-то вечером, к удивлению всей семьи, к Цисане неожиданно явился сын известного хирурга Платона Чхетиани — Ладо.

Цисана не раз приглашала Ладо, или, как его называли девушки — Вольдемара, но он не удостаивал ее своим посещением.

Самоуверенный, безмерно избалованный женщинами Ладо был молод и красив. В его характере проявлялись противоположные качества: жестокость и доброта, грубость и вежливость. Он обладал широким кругозором, заканчивал аспирантуру, был начитан, остроумен, слыл приятным собеседником. Одевался просто, но с большим вкусом.

Как только друзья сообщили ему, что к Таралашвили приехала девушка, красивее которой трудно найти, Ладо решил навестить Цисану.

Ещё с порога гостиной Ладо заметил Мзию. "Да, друзья не обманули меня", — подумал он с удовлетворением.

Но Ладо никогда не показывал девушкам, что они нравятся ему, и держался так, словно не замечал их. Девушек это оскорбляло, они тоже делали вид, будто не замечают его, но долго выдержать не могли и прибегали ко всяким уловкам, чтобы обратить на себя его внимание.

Так и на этот раз: войдя в гостиную, Ладо даже не взглянул на Мзию. Она же не сводила с него глаз и была уверена, что Ладо, как и положено, сперва поздоровается со старшими, а затем обязательно подойдет к ней первой. Обиженная и разочарованная его невниманием, Мзия кусала губы. Она готова была уйти из комнаты, но не могла сдвинуться с места. Мзия и хотела бы не замечать Ладо, но была не в силах отвести от него глаз.

Ладо поздоровался с хозяевами, гостями и взглянул на Мзию лишь тогда, когда их познакомили. Сделала это Мими Гордезиани.

Протянув руку Ладо, Мзия невольно вспыхнула и опустила ресницы. Она даже не заметила, что Ладо задержал ее руку гораздо дольше принятого.

Мими в своих туфлях на необычайно высоких каблуках чем-то напоминала миниатюрную китайскую статуэтку. И разрез глаз у нее был узкий. Зная это, она всячески старалась подчеркнуть свое сходство с китаянкой и выглядела при этом очень курьезно. Маленькая хрупкая Мими была так подвижна, так любила щеголять необычными нарядами, что при взгляде на нее нельзя было не улыбнуться. Она была неразговорчива, зато обладала необычайно живой мимикой Вероятно, поэтому ее прозвали "Мими". Какое бы большое общество ни собралось, чаще всего слышалось ее имя: "Мими", "Мими".