Тем не менее и Оливье, и мисс Ли могли быть довольны фильмом. Вивьен — подобно таким находкам Корды, как Мерл Оберон и Бинни Барнс, — сразу же произвела хорошее впечатление в Голливуде, а кинематографическая репутация Оливье выросла больше, чем после любого из десяти его предыдущих фильмов. Примечательно вместе с тем, что если в театре им суждено было стать самыми прославленными партнерами своего времени, то на экране они смогли появиться вместе всего лишь дважды.

Глава 10

СЛАВА НА СЦЕНЕ ”ОЛД ВИКА"

“Экрану требуется первоклассный актер-романтик на роли классического репертуара”.

Это высказывание появилось в английской прессе после прибытия на острова осенью 1936 года голливудского режиссера Эдварда Гриффита. Он спровоцировал полемику, объявив журналистам: “У Джона Барримора как ведущего классического киноактера-романтика фактически не нашлось преемника. Место вакантно, и на него можно претендовать”. Кого же он считает наиболее вероятным претендентом? Возможно, Фредерика Марча, ответил он. Возможно, Лесли Хоуарда. “Но лично я назвал бы Лоренса Оливье. В Голливуде он неудачно начал, но обратный билет ждет его в любое время. В Соединенных Штатах о нем очень высокого мнения… Ему надо наверстать больше, чем всем остальным, но, на мой взгляд, это самый бесспорный кандидат”.

Сейчас двадцатидевятилетний Оливье стоял на развилке трех дорог. Он мог упрочить свое положение ведущего актера вест-эндской сцены, зарабатывающего свыше ста фунтов в неделю. Он мог сосредоточиться на кино, с тем чтобы превратиться в суперзвезду, которую увидел в нем Гриффит. Или, что казалось наиболее вероятным, он мог по-прежнему сочетать роли кумира театральной публики и штатной кинозвезды Корды. Однако было совершенно немыслимо, чтобы молодой человек при столь удачном стечении обстоятельств предпочел всем возможностям самое суровое испытание и самый низкий гонорар. Но Оливье повернул свою судьбу именно в такое русло. За жалкие двадцать фунтов в неделю он на четырнадцать месяцев оставил яркие огни Шефтсбери-авеню и пересек Темзу, чтобы ступить на сцену театра Лилиан Бейлис “Олд Вик”, стоявшего неподалеку от серой и тусклой Ватерлоо-роуд.

“Олд Вик”, единственный театр в непрестижной южной части Лондона, наследовал свое название от Театра Старой Виктории, бывшего в начале XIX века знаменитым пристанищем проституток карманников, пьяниц и самой грубой публики в городе. Проходя именно через эти двери, Чарльз Кингсли был сдавлен “толпой оборванных мальчишек, извергавших ругательства, грязь и богохульства”, и обрушился в романе ”Олтон Локк” на ”сии узаконенные прибежища тьмы, ловушки соблазна, распутства и бесчестья”. Распутство внезапно исчезло полвека спустя, в 1880 году, когда лицензия оказалась в руках мисс Эммы Коне, активного общественного деятеля и пламенного служителя Господа Бога и Трезвости. Она хотела способствовать славной битве с пивными и борделями, создав дешевое “чистое развлечение”, подходящее для всех членов семьи; таким образом грязная, засиженная блохами яма превратилась в респектабельный Королевский викторианский мюзик-холл, где вместе с кофе подавали добродетельное меню, включавшее благопристойные водевильные сценки, отрывки из опер, концерты, воскресные религиозные беседы и “лекции за пенни”, которые читали известные деятели, трудившиеся на общественном поприще. Принципы в этом заведении были весьма высокими, а финансовые перспективы — неизбежно весьма унылыми. И вот на рубеже веков появилась совершенно необыкновенная Лилиан Бейлис, принявшая бразды правления из рук своей состарившейся тетки.

К тому времени, когда в “Олд Вик” пришел Оливье, мисс Бейлис была окружена в Лондоне легендарным ореолом — энергичная служительница искусств, она сумела открыть массам доступ к культуре, организовав в 1914 году Шекспировский сезон в ”Олд Вике“, а позднее — оперную и балетную труппу “Сэдлере Уэллс”. Критик Айвор Браун назвал ее “чудным маленьким импресарио, с огненной верой, странным лицом, сбивчивой речью и академическим тщеславием”. В управлении театром она тоже создала свой уникальный стиль. И в профессиональной, и в личной жизни она ежедневно просила совета у бога; к представителям высших и низших сфер обращалась в одинаковой семейной манере (“Торопитесь-ка домой, милочка, королю пора подавать чай”, — напомнила она после утренника королеве Марии); она готовила себе еду на плитке в суфлерской будке (запах жареной рыбы или сосисок регулярно наполнял партер на утренниках); смотрела спектакли из собственной ложи, где для работы с бумагами за красным занавесом был спрятан кухонный стол; принимая в театр новичков, она подчеркивала незыблемость моральных устоев в своей труппе (“Надеюсь, вы чисты, мой мальчик? Я не ханжа, но не терплю никаких интрижек за кулисами”); она сопротивлялась всему новому, что стоило денег, — от электрического освещения до более высокого жалованья актерам; и она доказывала, что критикам тоже следует платить за билеты (“Почему мы должны бесплатно пускать этих жуликов, которые потом обрушиваются на нас с бранью?") Но больше всего мисс Бейлис прославила ее бережливость: жесткая в экономии, безжалостная в сделках, она бесконечно, где только можно, просила и требовала денег. Для себя ей не нужно было ничего, для театра — все. Она хотела поднять художественные критерии, но ни за что не соглашалась поднять входные цены. Перестав быть Народным театром — театром всего народа,— “Олд Вик” превратился бы в ничто. При этом его уровень был настолько высоким, что зрители из трущоб перестали составлять основную часть публики.

Зная все расхожие истории о богобоязненной мисс Бейлис, ее гневливости, наивности, увлеченности и эксцентричности, после первой встречи с нею Оливье не был разочарован. В кабинете, полном сознательного беспорядка, перед ним предстала седая женщина шестидесяти двух лет, полная, в очках, со слегка косившим глазом и частично парализованным ртом. Ее акцент, который обычно принимали за кокни, на самом деле был южноафриканского происхождения: Оливье узнал, что, прежде чем приехать к тетке, мисс Бейлис преподавала в Иоганнесбурге музыку и танцы. Она оказалась совсем не той “старой ведьмой”, какой представала в некоторых байках. Она отнеслась к нему с типичной суровостью любящей матери викторианского времени и позднее, когда в дни утренников он по два раза подряд играл поставленного без купюр “Гамлета”, сама укутывала своего премьера старым пуховым одеялом, чтобы между спектаклями он мог отдохнуть в тепле. Оливье обнаружит при этом, что слухи о ее отношении к алкоголю и деньгам отнюдь не были преувеличены. Однажды он весьма неосмотрительно с увлечением изложил ей великолепную идею — поднять сборы, открыв в театре бар. Она пришла в ужас. “Милый мой, неужели вы не понимаете, что, если бы пьяницы не избивали жен, нам не пришлось бы обосноваться в этом месте”.

“Театральные трущобы” на Ватерлоо-роуд привлекали в основном актеров двух типов. Туда стремилась честолюбивая молодежь, которой терять было нечего, а ожидаемый опыт сулил столь многое, — многочисленные будущие знаменитости, в том числе Алек Гиннес, Джеймс Мэйсон, Глинис Джонс и Энтони Куэйл; самым свежим и примечательным новобранцем в этих рядах оказался Майкл Редгрейв, два года назад еще служивший школьным учителем, а теперь сразу попавший в разряд наиболее высокооплачиваемых актеров ”Олд Вика”. Другую группу образовали актеры и актрисы с устоявшейся репутацией опытных приверженцев классического репертуара: давние исполнители вторых ролей и несколько выдающихся талантов — Гилгуд, Эдит Эванс и Сибил Торндайк. Оливье не относился ни к тем, ни к другим.

Конечно, его уже можно было считать звездой, но сформированной современной традицией и не столь ослепительной, чтобы не померкнуть после первого же неудачного сезона в “Олд Вике”. Он мог приобрести и колоссальный опыт, и престиж; но очень многое мог и потерять. Было решено, что Оливье надо попробовать себя в нескольких центральных шекспировских ролях, начав с “Гамлета”, поставленного в его полном, более чем четырехчасовом объеме. Но следовало ли ему за это браться? Чем было чревато сравнение со множеством великолепных партнеров? Легко понять, какие жестокие сомнения терзали Оливье в связи с тем, что его манера декламации всегда подвергалась свирепой критике. Однако некоторый мазохизм, свойственный его натуре и замешанный на честолюбии, упрямстве и гордости, в конце концов заставил его попробовать.