Квартеты исполнялись двумя составами. Поэтичный N4 ре мажор — петербургским «Новым филармоническим квартетом», для меня тоже новым, а потому ставшим очень приятным сюрпризом — превосходный ансамбль! Два других... Помните знаменитые концерты трех выдающихся теноров современности: Доминго, Паваротти и Каррераса, — на закрытии Олимпийских игр в Риме и Лос-Анжелесе? — безусловно экстраординарное событие. И все-таки в нем было немало от шоу. Здесь у нас тоже была своего рода «сборная мира»: наиболее прославленный виолончелист последних десятилетий Мстислав Ростропович, лучшие, надо думать, скрипач и альтист настоящего времени Гидон Кремер и Юрий Башмет и еще первоклассная скрипачка Татьяна Гринденко, — только играли, в прямом и переносном значении слова, они не на стадионе, а в концертном зале, без каких бы то ни было скидок на несыгранность. Такое надолго запомнится.

И еще на одно размышление навел меня этот вечер. Великий Бетховен своими последними квартетами, написанными более 170 лет назад, совершил беспрецедентный прорыв в 20 век, но этот могучий поток не породил, так мне еще недавно казалось, сколько-нибудь достойных его ответвлений. Породил! Квартеты Шостаковича — вот оно продолжение Бетховена в нашем веке! И не только квартеты — симфонии, сонаты, квинтет, сам Шостакович — великое, противоречивое, трагическое и счастливое порождение своей великой и страшной эпохи. Не случайно, наверное (во всяком случае символично), что в своем посмертном сочинении, альтовой сонате, в ее гениальнейшей последней, третьей, части Шостакович уже напрямую обратился к Бетховену — к его «Лунной» сонате.

Фестиваль продлится до 22 февраля, и сколько еще прекрасной музыки ждет наших слушателей! Жаль, конечно, что все концерты не записываются, но видимо не все сразу. Начало, так или иначе, положено... А может красота и вправду способна что-то спасти?

февраль 1997

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

Взлетела в вышину,

Живую тишину на части разорвав,

Забилась музыка, затрепетала!..

Но, скованная в тесных сводах зала,

Растаяла — и умерла,

Как умирает дождь в земле засушливой.

И долго похоронная толпа,

Такая... потрясенно-равнодушная,

На улицу из зала

вытекала

душного.

ТРОЕ НА ОЛИМПЕ, НЕ СЧИТАЯ ЛЕВАЙНА

Я пишу эти заметки просто в силу укоренившейся привычки писать — обо всем без разбору, если, конечно, тема взволновала меня. Пишу в основном для себя, не рассчитывая ни на какие особые откровения, но все же с надеждой, что написанное будет хоть немного интересно еще двум-трем близким мне людям.

Итак, Париж, 10 июля 1998 года. Это был их более чем десятый совместный концерт, но мы до этого смогли увидеть только три — те, что были приурочены к финалам чемпионатов мира по футболу. Первый состоялся 12 лет назад в Риме и навсегда запомнился мне не столько даже как событие музыкальное, сколько общекультурное; было нечто символическое в этом единении трех наиболее выдающихся теноров нашего времени: испанцев Хосе Каррераса и Пласидо Доминго и итальянца Лючано Паваротти. Чего только не болтали о их непримиримой конкуренции, взаимной неприязни и тому подобное — так смотрите же все: вот они трое, как братья, перед многотысячной аудиторией! И едва ли кого-нибудь волновало в тот вечер, кто там чуточку лучше — кто хуже. Между тем, хуже был определенно Каррерас, едва не умерший год или два назад от лейкемии, именно в его поддержку и был устроен этот концерт. Чувствовалось, что «команда» еще не сыгранна, но и это не имело значения — нас трое, мы братья! Разве возможно представить, чтобы так вот объединились дель Монако, ди Стефано и Корелли!?

Идея понравилась, но последовавшие с интервалом в 4 года концерты в Испании и Штатах приобрели немного шутливый оттенок; в этом, в сущности, не было ничего предосудительного, но это было скорее своеобразное шоу, нежели высокое искусство.

Парижский концерт был иным. Во-первых, в деталях продуман и хорошо отрепетирован, и в нем не было и намека на развлекательность. Во-вторых, я еще ни разу не слышал, чтобы так замечательно пели сразу все трое. Признаюсь, я прежде немного недолюбливал Паваротти — отчасти потому, что вообще предпочитаю более низкие по тембру голоса, отчасти из-за его манеры гримасничать и размахивать своим неизменным белым платочком. И вот — совершенно иной Паваротти: строгий, сосредоточенный, с почти трагическим выражением на лице. Неужели подтекстом всего, что он пел, было «Не забывай меня» (название замечательной песни Карузо)? — у меня даже слезы навернулись! Не знаю, может быть мне только так показалось, но пел он, словно последний раз в жизни. И голос его звучал непривычно: страстно и мужественно, не утратив, однако, ни полетности, ни чистоты. А ведь Паваротти уже за 65, и говорят, что он серьезно болел.

Никогда я прежде не слышал и такого Каррераса; видимо, он полностью восстановился после страшной болезни. Ну а Доминго — тот был как всегда безупречен, разве что заметно постарел и, увы, немного обрюзг.

Впрочем, именно то обстоятельство, что все трое были так хороши, делает бессмысленным сравнение их достоинств — как если бы в струнном трио объединились равно выдающиеся скрипач, альтист и виолончелист. Скрипач это конечно Паваротти с его завораживающе струящимся голосом, альт — Доминго, чей бархат украшают рубины и жемчуг, тогда как виолончель Каррераса — отливающая золотом сталь. Каждый раз, когда вступал кто-то новый, казалось, что он-то уж точно самый лучший — и так раз за разом. Столь замечательно они оттеняли друг друга. И все-таки по прошествии почти двух недель я вынужден признать, что самый глубокий след в моей душе оставили не испанцы, а Паваротти, дай Бог ему доброго здоровья.

Остается добавить немногое. Если прежде оркестром неизменно дирижировал Зубин Мета, то на этот раз его сменил Джеймс Левайн. Оба выдающиеся таланты, но прилично располневший Левайн — само обаяние, а его огромный опыт работы с вокалистами (как-никак главный дирижер Метрополитен-опера) немало способствовал праздничному характеру всего действа. Да, это был подлинный Праздник с большой буквы, и я подумал, что едва ли можно предложить что-либо более достойное финала, но уже не футбольного чемпионата, а века! Кто за?