Они очень милые, эти кривые ноги…

Ох.

Когда Богдан скрывается в уборной, я начинаю бить себя по щекам, сгребаю все грязные бинты, лекарства, и очень быстро ретируюсь с места преступления. Щеки горят, губы полыхают, но с какой-то абсолютно идиотской улыбкой я наглым образом бегу прочь, чтобы у нас все не зашло слишком далеко…

Надо сделать перерыв, иначе мой мозг взорвется.

Сердце выпрыгнет из груди.

Ощущения, что мои мозги стекают в трусы, поджигая реальность новыми красками: всеми оттенками красного, очевидно, если принимать во внимание пылающее ощущение на коже. Под кожей. Везде.

Писаю так быстро, будто бы еще в школе участвую в конкурсе среди пацанвы, кто дальше письнет в вазоны с цветами, что расставлены возле окна.

Да, каюсь, я не был послушным мальчиком. Более того, я бы оторвой, и если бы не мой дядька, не ясно еще, что выросло бы. Ну так-то и выросло тоже не прямо золото, сойдет в общем-то под пивасик.

Мама много плакала одно время, все пыталась меня пришпорить. Но выходило только у мужика, он меня спортом задавливал, а уж если я херню творил, то прямо на месте приказывал падать на пол и отжиматься.

Если один-два раза это еще норм, то после третьего ты начинаешь думать, мол, а надо ли тебе эта поеботня? Учитывая, что с каждым косяком я отжимался в два или даже три раза больше, чем в предыдущий.

Может, не будь у меня Семена Николаевича в «батях» (Честь имею, командир!) все закончилось бы хуже. Гормоны-то все равно душили и заставляли творить и вытворять, я за это столько раз уже перед матерью извинялся, что не счесть, но как дядька говорит «ты давай покажи, что не зря мы тут все седели с тобой».

Показываю. Только она все равно не рада моей профессии, вечно держит руку на пульсе, старается меня ломать порой, не понимая, что это мой выбор. Иначе я себе представить уже не смогу, вот такой вот я.

Вот он Богдан Исаев, вот мой выбор, вот моя жизнь, и я себя тут комфортно чувствуя, лавируя среди знакомых мин.

А так даже могу собой гордиться, и с самого детства я точно знал, куда пойду и чем буду заниматься, ведь перед моими глазами был идеальный пример дядьки.

Несмотря на то, что моя мама отчаянно хотела видеть меня в моряках, что в общем-то смысла не лишено (они тоже могут гордо зваться офицерами, но получать в раз дцать больше, но это же скучно, драйва нет, а тут команда, вечный дух борьбы со злом), но в этом я ее разочаровал, в тайне поступив совсем не на морское.

Дядька меня поддержал, поспособствовал, подхватил, вот и обошлось без панибратства конкретно по карьерной лестнице.

Я просто лучший, вот почему в свои двадцать пять попал в спецподразделение такого уровня без мам, пап и связей, хоть я и допускаю вероятность, что моя фамилия могла бы сыграть какую-то роль в продвижении из-за однофамильца генерала Исаева, имеющего достаточное влияние.

Но Семен Николаевич за своих никогда не договаривается, это у него галочка, так что если где меня и подхватили, то самостоятельно вписавшись из-за знакомой фамилии.

«А я не вписываюсь, потому что ты хуйню сотворишь, а мне потом людям в глаза смотреть, так что сам пошел и начал думать, как попасть в Альфу».

Я пошел и начал соображать, благо, соображалка работает на «ура» и никогда не стоит на полшестого. Ну вы понимаете.

Меня Архангельский лично интервьюировал, а он мужик не просто жесткий, он сталь. Фамилия никак не коррелируется с особенностями характера, он ангел смерти, с ним договориться не выходит вообще ни у кого, потому что характер не сахар.

Мужик со стальными яйцами. Он не сидит среди бумажек в дорого обставленном кабинете, он со своими пацанами на земле в любых условиях, особенно в самых жестких, по уши в болоте.

Я его покорил, ну как и всех покоряю (пиздеть красиво — это не мешки таскать, но я могу и то, и другое).

Струсив своего раздутого младшенького, запаковываюсь так, чтобы не сильно уж выступал он рогом единорога между ног, и бегу на всех возможных скоростях своего организма обратно в палату, но застаю там лишь душераздирающий аромат своего Облачка.

А ее сдуло. Настроение ухает в пятки, разбивается на мелкие осколки. У меня вот столько планов было, ай, блять, надо было терпеть. Но терпеть-то нельзя, это вредно! Для младшенького, для меня и даже для Яночки, ведь нам еще детей стругать. Эх.

Опять пульсация на «детей стругать», потому что я абсолютно точно уверен: этот процесс с ней будет зашибись каким приятным.

Настроение сдувается вслед за ее уходом. Ну вот какого, малыш? Злюсь, ругаюсь мысленно, но все равно не могу долго это делать, потому что сразу начинаю скучать по ней и по ее нежным ручкам на своем теле.