– Ты здесь потому, что я этого захотел, Дерек. Ты мой! И этим всё сказано, щеночек…

Хантер что-то сделал, возможно даже силой мысли включив что-то в своей перчатке. Что-то, что наконец-то ударило Кена в виски, прямо в мозг. Из-за чего того тут же вырубило. Выбросило во Тьму.

Похоже, эту песню он услышал во сне. И она же его и разбудила. Хотя просыпаться после столь восхитительного сновидения было подобно смертному греху. Тем более возвращаясь снова в тот ад, который, похоже, и не собирался для него заканчиваться – ни в этой жизни, ни в каких-либо предстоящих или параллельных. Его в него прописали окончательно и навсегда, как и обещали, сделав неотъемлемой частью окружающего кошмара и всех видов запредельной боли… Нечеловеческой боли. Кажется, теперь кроме боли, которая вытесняла из него абсолютно всё, чем он раньше был, больше ничего уже и не существовало.

Удивительно другое. Как ему удалось выжить? Почему он до сих пор жив? Или старик оказался прав? Здесь не так просто кого-то убить в принципе. Или вообще невозможно? Поэтому Хантер так и беснуется. Не отказывает себе ни в чём, ни в каких даже самых нереальных удовольствиях. Выполняя все данные им обещания и даже более чем, не останавливаясь ни перед чем и совершенно не переживая за предполагаемые последствия.

Но самое ужасное в этом нескончаемом аду, то, что к боли невозможно привыкнуть. Особенно, когда её запускают по кругу снова и снова, и каждый раз она превосходит свои предыдущие пределы, а ты… Ты снова не в состоянии поверить, что в который уже раз выжил. Что она так тебя и не добила, и каким-то очередным чудом не лишила здравого рассудка. Хотя… Разве он может знать об этом наверняка? С чего он вообще взял, что он до сих пор не свихнулся?

Кен снова закрыл глаза, надеясь, что хоть как-то, хоть ненадолго снова провалиться в то восхитительное видение… Точнее в воспоминание, которое каким-то образом всплыло в его коротком провале, когда ему всё же удалось отключиться. И плевать, что музыка с голосом давным-давно умершей певицы продолжала звучать в этой реальности, где-то на неопределённом отдалении и неизвестно с какой стороны – сверху, снизу или ещё откуда-то. Хотя бы это у него ещё не сумели отобрать – способность воскрешать в памяти вроде как забытые вещи. Способность рисовать перед внутренним взором нужные тебе лица… Лицо… Её лицо…

– Crazy* (Схожу с ума)… - его губы беззвучно шевелились в рассинхронной попытке повторить за певицей слова песни.

I’m crazy for feeling so lonely, (Я схожу с ума, мне так одиноко)

I’m crazy, (Я схожу с ума)

Crazy for feeling so blue (Схожу с ума, мне так грустно)

Кажется, он и тогда подпевал… Когда танцевал с Мией. Когда поддался на все её уговоры это сделать – повести её в танце под выбранную ею для этого песню. Они тогда ещё целую неделю на спор вспоминали композиции, в которых бы присутствовали слова, связанные с темой «сумасшедшая любовь». К их обоюдному изумлению, составленный ими список перевалил за сотню всего за несколько дней и останавливаться на этом определённо не собирался. Потому что они и сами не знали, сколько действительно на тот момент существовало подобных хитов любых мастей, вкусов и жанров.

«Я так поняла, ещё где-то сто лет назад начали подводить базу под тот «факт», что любовь – это, якобы, психическое расстройство. Или целое заболевание.»

«Тогда секс – это его побочный эффект?»

«Нет, как раз секс почему-то выпадает из данного уравнения. Даже извращённый секс, что самое нелепое. И почему ты опять всё сводишь к сексу? Только не надо, пожалуйста, говорить, что всё в этом мире сводится к сексу.»

«Я и не говорю. Это ты сказала. Потому что в мире более, чем достаточно вещей, которые круче любого секса… Ну, почти круче. И любовь, да, это одна из этих вещей. Особенно любовь к тебе… И, думаю, ответы на твои вопросы очевидны. Секс сам по себе не обязывает ни к чему, даже если кто-то после него и забеременеет. По крайней мере, не в нынешнем настоящем. А любовь – это привязанность. Любовь – это большие обязательства. Любовь – это по-настоящему, всерьёз и навсегда. Так просто ты от неё не избавишься. Даже от человека можно избавиться, но не от неё…»

– I am crazy, (Я схожу с ума)

For thinking that my love could hold you, (От мысли, что моя любовь могла бы тебя удержать)

I'm crazy for trying, and crazy for crying, (Я схожу с ума, пытаясь, и схожу с ума, рыдая)

And I’m crazy for loving you. (И схожу с ума от любви к тебе)

Кен, не удержавшись, зажмурился сильнее, как от очередного приступа боли, но куда более невыносимой. Потому что эта боль, в отличие от физической, никогда не притупляется и никуда не исчезает. И держит твоё сердце в постоянном напряжении, оставляя на нём каждый божий день новые порезы и раны. Иногда глубокие, иногда не очень, но никогда не отпускает. Не даёт ни передохнуть, ни собраться с силами до следующего запредельного приступа. Не даёт ни забыть, ни забыться…

Вот и сейчас… Когда казалось, что нет хуже того, что тут вытворяли с Кеном, как его буквально пытались выпотрошить и превратить в один сплошной кусок кровавого нечто, его накрыло воспоминанием и болью, от которых затрясло даже сильнее, чем от погружающегося в его плоть хирургического скальпеля или… пилы. Сердце перехватило или пережало сдавливающим спазмом и лёгкие тоже. Диафрагму и вовсе скрутило так, что он чуть было вновь не застонал в полный голос.

Какая нелепая ирония. Ему бы приходить себя после очередной карательной операции и думать о том, что сделали с его правой рукой и правой частью лица, а он умоляет призрак Мии оставить его в покое. Едва не со слезами на глазах.

Хотя, почему едва ли? Похоже, пару капель всё же сбежало по его щекам. Просто он, видимо, не понял, что это за капли – пот, кровь или всё-таки слёзы? А может всё вместе?

Пожалуйста… Хватит. Хватит его мучить. Неужели это так сложно? – оставить его одного хотя бы на день-другой. И не приходить призраком в очень коротких снах… И в звучавших то ли здесь, то ли в слуховых галлюцинациях песнях и голосах. Он уже и так едва живой. Едва ли что-либо понимает и осознаёт. А значит, уязвим, как никогда до этого. Смертельно уязвим.