Шум улицы проник в кабинеты ученых, которые умудрились расслышать в нем «глас народа». Первым откликнулся упомянутый выше берлинский профессор Генрих Трейчке, идеолог национали­стической реакции. Ему не нравились грубые приемы пропаганды антисемитов, но, по существу, он одобрял новое движение как де­монстрацию против «засилья» евреев. В конце 1879 и в начале 1880 Трейчке опубликовал три статьи в редактируемых им «Preussische Jahrbucher» [3] , в которых высказал в «научной» форме то, что Марр изложил в форме пасквиля. Еврейство, по мнению официального прусского историка, представляет несомненную опасность для Гер­мании. «Через нашу восточную границу, — говорит он с злобной иронией, — ежегодно пробирается к нам из неистощимого еврейско­го гнезда в Польше толпа молодых и предприимчивых продавцов брюк, потомки которых некогда будут хозяевами немецкой биржи и немецких газет. И все серьезнее становится вопрос, сможет ли эта чуждая народность слиться с нашим народом». В дальнейшем выяс­няется, что если пришлые евреи не могут, то коренные не хотят сде­латься немцами, а считают себя избранной расою, стоящею выше «немецких гоим». Доказательство тому — непочтительные отзывы еврейского историка Греца о христианстве и о великих людях Гер­мании от Лютера до Гете и Фихте (по поводу их юдофобских выхо­док). Наиболее удручает ученого шовиниста то, что евреи «забрали в свои руки» ежедневные газеты и стали, таким образом, руководи­телями общественного мнения. Либеральные и радикальные еврей­ские журналисты идут по стопам своего родоначальника Берне, ко­торый «впервые ввел в нашу журналистику бесстыдную манеру го­ворить об отечестве без всякого благоговения, как бы вне стоящий, не принадлежащий к этому отечеству». После эмансипации евреи дер­зко пробираются на первые места, «требуют равенства в буквальном смысле, забывая, что немцы — христианский народ, а евреи среди них составляют меньшинство». Отсюда «естественная реакция гер­манского народного чувства против чуждого элемента, занявшего слишком широкое место в нашей жизни». Антиеврейское движение, по наблюдениям Трейчке, охватывает самые разнообразные слои немецкого общества, и все эти голоса протеста сливаются в один крик: «Евреи — наше несчастье!» («Die Juden sind unser Ungluck!»). Об отме­не эмансипации, конечно, не может быть речи, но евреи должны оду­маться и решиться стать настоящими немцами вместо того, чтобы «твердые немецкие головы обращать в еврейские». Во второй своей статье Трейчке выражается более откровенно. Цитируя отрывки из «Истории евреев» Греца и усматривая в них притязание на при­знание еврейской национальности внутри немецкой, он воскли­цает: «На такое притязание всякий немец, для которого христиан­ство и народность — святыни, коротко ответит: никогда. Наше государство всегда видело в евреях только религиозное сообще­ство и дало им гражданское равноправие в предположении, что они сравняются (сольются национально) со своими сограждана­ми. Если еврейство потребует признания своей национальности, то рушится правовая основа эмансипации. Для исполнения тако­го желания остается только один путь: выселиться и основать ев­рейское государство где-нибудь за границей. На германской зем­ле нет места для двойной национальности...»

Вся трагическая сущность еврейской проблемы выражена была в этих жестких словах. Ведь формально Трейчке был прав: если бы евреи действительно потребовали признания своей национальности в Германии, они должны были бы лишиться гражданских прав, ко­торые были даны им в предположении их отказа от своей националь­ности. Несправедливо было новое юдофобское нападение, посколь­ку ассимилированные германские евреи искренно считали себя при­надлежащими не к еврейской, а к немецкой нации и всеми силами старались это доказать. Такие духовные националисты, как Грец, составляли редкое исключение среди представителей немецкого ев­рейства, да и сам историк никогда не решался предъявлять требова­ние государственного признания еврейской нации. Трагизм положе­ния был именно в той роковой лжи века, которою обусловливалась эмансипация, в том деспотизме господствующей нации, который счи­тался законным в новой Германии, который допускал насильствен­ное онемечение польской Познани, а евреям запрещал даже считать себя нацией под угрозою лишения гражданских прав...

Из либеральных представителей германской науки первым про­тестовал против новой вспышки юдофобии знаменитый историк Те­одор Момзен. В брошюре «Auch ein Wort uber unser Judentum» (1880) он упрекает своего коллегу по Берлинскому университету Трейчке за разжигание национальных страстей в объединенной Германии, но вместе с тем тоже вменяет евреям в священную обязанность раство­рение в немецком народе. Он находит, что немецкие евреи старают­ся исполнять договор об ассимиляции, и возлагает большие надеж­ды на участившиеся браки между евреями и христианами: «В сплаве, из которого формируется германский металл, очень полезна примесь нескольких процентов Израиля». Момзен только недоумевает, поче­му не переходят в христианство те свободомыслящие евреи, которые не признают и своей религии; ведь христианство, убеждает он, обо­значает теперь не то, что прежде: это лишь термин для обозначения европейской цивилизации, и приобщающийся к ней должен хотя бы формально приобщаться к христианству, если не желает занимать двусмысленное положение. «Вступление в великую нацию стоит жертв; эти жертвы приносят и ганноверцы, и гессенцы, и шлезвиг-голштейнцы, сливаясь в единую нацию, и евреи тоже обязаны по­степенно отказываться от своих особенностей, если они не хотят быть «элементом разложения» (Element der Dekomposition)». Иначе не мог говорить историк Древнего Рима, который в своем классическом тру­де осуждал героическую Иудею, бившуюся в когтях римского орла, за то, что она не дала себя поглотить мировому хищнику по примеру других наций Востока.

Наиболее ярким и последовательным идеологом антисемитиз­ма был философ Евгений Дюринг, даровитый слепец с болезнен­ным, страстным, наименее «философским» темпераментом. Озлоб­ленный против всего еврейства за то, что некоторые из его еврей­ских коллег в совете профессоров Берлинского университета содей­ствовали исключению его из состава преподавателей, он не раз вы­сказывался в духе крайней «органической юдофобии». В 1881 г. он издал книгу «Еврейский вопрос как вопрос расы, нравственности и культуры». Еврейское племя, по мнению Дюринга, есть худшая от­расль семитской расы, заклейменная еще римским историком Таци­том, который расхвалил древних германцев. Эта скверная порода людей ничего не дала миру, а все забирала у других народов. Ее цель — власть над миром, эксплуатация всех народов, использо­вание всяких политических обстоятельств для своих выгод. Рели­гиозно-нравственное миросозерцание Библии ниже не только элли­низма, но и древнегерманской мифологии. Никуда не годно и твор­чество еврейских умов нового времени, за исключением Спинозы. Евреи в немецкой литературе — скандалисты и циники: таковы Бер­не, Гейне, Маркс; даже немец-юдофил Лессинг есть литературное ни­чтожество и прославился лишь потому, что евреи шумно рекламиро­вали его «Натана Мудрого» как идеализацию еврея. Антисоциаль­ные особенности еврейства приносят особый вред в политической деятельности и в прессе. Вот почему ближайшая задача государства должна состоять в том, чтобы вытеснить евреев из государственных учреждений, прессы, школы, хозяйственной жизни; нужно даже про­тиводействовать смешанным бракам, во избежание «ожидовления крови»; вообще надо создать непроходимый барьер между еврей­ством и германством. Для евреев как «низшей расы» нужно создать новое египетское рабство, низвести их до степени париев. Дюринг возвел в доктрину свою личную манию преследования со стороны евреев и заразил общество микробом «иудеобоязни», иудеофобии в буквальном смысле.

Так повторилось в Германии конца XIX века движение, озна­меновавшее его первые десятилетия, повторилось в худшем виде и стало более интенсивным. Рюс, Фрис и Паулус воскресли в образах Штеккера, Марра и Трейчке, а бешеная юдофобия Дюринга не име­ла даже своей параллели в прошлом, если не считать теории памфле­тиста Гундта-Радовского (том II, § 2). Вскоре повторилось и погром­ное hep-hep 1819 года в событиях 1881 года, который является роко­вою датою в истории обеих частей европейского еврейства — запад­ной и восточной.

Как реагировало еврейское общество на первые вспышки анти­семитизма? Культурно ассимилированное, лишенное национально­политической организации, оно имело только плохой суррогат орга­низации в своих «синагогальных общинах» («Synagogengemeinden») большая часть которых была объединена в «Германско-израелитский союз общин» («Deutsch-israelitischer Gemeindebund»). При первых признаках антиеврейского движения союз принял решение бороться против него всеми легальными способами путем подачи жалоб ад­министративным и судебным властям на агитаторов, призывающих к преследованиям и погромам. В 1879 году, после появления памфле­та Марра, правление «Союза общин», находившееся тогда в Лейп­циге (позже оно переместилось в Берлин), обратилось в саксонское министерство юстиции с просьбою принять меры против опасной агитации. В ходатайстве указывалось на возможность применить к агитаторам имперский закон против «общеопасных стремлений со­циал-демократов», так как Марр и его сподвижники натравливают массу на евреев как капиталистов и движение может направиться про­тив класса имущих вообще. Ходатайство союза осталось без послед­ствий, так как из всех правительств Германии саксонское было из­давна наиболее юдофобским. Ни к чему не привело одновременное обращение союза и к князю Бисмарку. Канцлера просили не об офи­циальном воздействии, а только о том, чтобы он «высоким мораль­ным авторитетом своего слова указал путь права и гуманности смя­тенному и ложно направленному общественному мнению». Бисмарк не удостоил просителей даже прямого ответа, а только поручил на­чальнику своей канцелярии сообщить, что их «письмо касательно агитации против евреев получено». С явным презрением отнеслось прусское правительство к попыткам еврейской общины в Берлине обратить его внимание на антисемитскую опасность. Три раза (1879— 1880 гг.) обращалось правление общины к министру внутренних дел Эйленбургу с письменным заявлением о необходимости при­нять меры против «агитации, нарушающей общественное спокой­ствие», имея в виду безобразное поведение сторонников Штеккера и Марра в столице; но министр не отвечал. Тогда сам председатель правления Магнус отправился к министру для личных объяснений, но получил в канцелярии грубый ответ, что министр не может вхо­дить с просителем в объяснения. На новое письменное заявление правления министр наконец ответил, что берлинская община не упол­номочена подавать жалобы от имени всех евреев Пруссии, а госу­дарственная власть не может препятствовать публичной «критике» существующих религиозных обществ, как, например, в выступлени­ях «Христианско-социальной партии» (июнь 1880 г.).

При таком отношении со стороны тайных покровителей Штеккера еврейские деятели должны были бы понять, что не хождением по канцеляриям, а открытой политической борьбою еврейство мо­жет добиться уважения к своим правам, — но на это не хватило граж­данского мужества. Представители германского еврейства решили воздержаться от всякой контрагитации и соблюдать спокойствие, чтобы еще больше не рассердить врагов. В конце 1880 г. «Союз об­щин» разослал циркуляр: «Как должен еврей держаться по отноше­нию к антисемитскому движению?» То было пастырское увещание, которое должно было убедить всех, что у евреев больше евангель­ского смирения, чем у ратоборцев «христианского государства». «Как ни больно, — говорилось там, — всякому мыслящему и чувствующе­му из наших единоверцев видеть, как распространяется вновь искус­ственно возбужденная религиозная и расовая ненависть, — пусть, однако, не ожесточится сердце его против христианских сограждан, пусть не слабеет его рвение в исполнении своих гражданских обязан­ностей! Это время испытания, которое учит нас ценить истинных друзей и заступников, должно также приучить нас осмотреться на самих себя». Дальше говорилось о любви к труду, необходимости соблюдать честность в торговле во избежание «chilul haschem», о том, что можно быть «верными немцами» и вместе с тем преданными сы­нами синагоги, и т. п. Сам по себе призыв к нормализации еврейской хозяйственной жизни путем усиления в ней трудового начала был очень симпатичен, но в связи с призывом к политическому смире­нию он свидетельствовал о бессилии и некотором сознании своей виновности.

Оставалась еще литературная борьба. Идеологи антисемитиз­ма доказывали, что еврейство есть инородное тело в государствен­ном организме Германии, — нужно было поэтому доказать против­ное. Это можно было делать 'bona fide, ибо вожди еврейской интел­лигенции искренно считали себя немцами по национальности. И вот начались декларации отречения от национального еврейства. Пер­вым выступил с такой декларацией профессор Берлинского универ­ситета Мориц Лацарус, бывший председатель реформистских си­нодов (том II, § 37). В декабре 1879 г., после учреждения «Антисемит­ской лиги» и появления академического памфлета Трейчке, он выс­тупил в публичном собрании в Берлине с обширным докладом, вскоре напечатанным под заглавием «Что такое национальность?» («Was heisst national?»). Научно-психологическими доводами этот творец теории «Volkerpsychologie» силился доказать, что сущность нации заключается не во внешних признаках происхождения или языка, а в субъективном сознании общности с данной национальной группой. Евреи в Германии, которые и по языку давно стали немцами, созна­ют себя таковыми в силу духовного влечения. «Мы немцы, и только немцы, когда говорится о категории национальности; мы принадле­жим только к одной нации: германской...» Будучи и по языку и по самосознанию немцами, исповедующими иудейскую веру, евреи дол­жны занимать в Германии такое же место, как немцы-католики сре­ди немцев-протестантов. Однако и это решительное отречение от еврейской национальности не произвело надлежащего эффекта. В сво­ей третьей полемической статье в «Preussische Jahrbucher» Трейчке возразил Лацарусу, что протестантство и католичество как ветви христианской религии могут уживаться в германизме, между тем как «иудейство есть национальная религия искони чуждого нам племе­ни». Это был удар не в бровь, а в глаз, и причиненная им боль заста­вила Лацаруса призадуматься, как это видно из его позднейшей «Эти­ки иудаизма».