Цитированное мнение Маркса и Энгельса об общине не оставалось неизменным. Оно изменялось вслед за развитием капитализма в России. А капитализм, развиваясь все сильнее и сильнее, разрушал общину и тем снимал вопрос о ее целесообразном использовании в случае победы коммунизма на Западе. Энгельс писал Даниельсону, что капитализм может успеть до наступления революции подорвать общину слишком глубоко [267] и тогда она не сыграет желанной для народников роли. «В 1854 г., или около того, – поясняет Энгельс, – для России отправными пунктами были: с одной стороны, наличие общины, с другой – необходимость создать крупную промышленность». И если бы на Западе «в свое время» свергли бы капиталистический режим «лет десять или двадцать тому назад» (это время примерно между Парижской Коммуной и второй русской революционной ситуацией), то Россия, как пишет Энгельс, «имела бы еще время остановить тенденцию своей собственной эволюции в направлении к капитализму» [268] . Но теперь этого уже нет! Это пишется уже в 1893 г., срок указанной Марксом и Энгельсом возможности исчезает в историческом процессе. «…Община у вас все больше сходит на нет», и, может быть, лишь «в некоторых наиболее отдаленных местностях вашей страны» будут использованы ее остаточные формы для новых общественных институтов. «Но факты остаются фактами, – подводит итоги Энгельс, – и мы не должны забывать, что шансов такого рода с каждым годом становится все меньше и меньше». Годом ранее Энгельс, размышляя над тем же процессом, писал Н. Даниельсону, ссылаясь на Маркса: «…если Россия и дальше пойдет по тому пути, на который она вступила в 1861 г., то крестьянская община обречена на гибель. Мне кажется, что именно сейчас это начинает сбываться. По-видимому, приближается момент, когда – по крайней мере в некоторых местностях – все старые социальные устои в жизни русского крестьянства не только потеряют свою ценность для отдельного крестьянина, но и станут для него путами точно так же, как это происходило ранее в Западной Европе». Вывод Энгельса был совершенно ясен: «Боюсь, что нам придется рассматривать вашу общину [269] , как мечту о невозвратном прошлом и считаться в будущем с капиталистической Россией. Несомненно, таким образом будет утрачена великая возможность, но против экономических фактов ничего не поделаешь» [270] .

Таким образом, недостаточно цитировать известные слова Маркса и Энгельса о возможности использования русской общины при опоре на коммунистическую революцию на Западе. Эту мысль основоположников марксизма надо брать в движении, а цитаты в их полноте: выводы их усложнялись, поскольку менялась русская экономическая действительность.

Грядущая общеевропейская революционная ситуация и последующая революция окажут сильнейшее влияние на ход развития российской экономики. «…Приближающаяся гибель капиталистического общества на Западе даст и России возможность значительно сократить свое прохождение через стадию капитализма, которое становится теперь неизбежным» [271] , – пишет Энгельс.

Вдумываясь в определение характера русской революции Марксом, мы замечаем в его составе не одну, а по меньшей мере две проблемы. Первая – вопрос о буржуазной революции в России в ее конечной форме – буржуазно-демократической – в трактовке Маркса. Вторая проблема – последующая социалистическая революция. Темы эти нигде не смешиваются, но постоянно даются в тесной взаимосвязи, в последовательном соответствии. Сначала – о первой проблеме.

Задача сокрушения и ликвидации царизма принадлежит буржуазно-демократической революции в России. Маркс и Энгельс страстно ждут «русского 1789 года» – этот исторический образ Французской революции, много раз встречающийся в их произведениях и переписке, говорит за себя. В той «новой эре революций», в новой большой революционной конъюнктуре, которая, по Марксу, началась с первой русской революционной ситуации конца 50-х – начала 60-х годов XIX в., удар по царизму осуществляло революционное народничество. Деятельность его оценивается Марксом очень высоко именно с этих позиций. В письме к дочери Женни (по мужу Лонге) Маркс в апреле 1881 г. дает самую высокую оценку «Народной воле» и ее деятелям: «Это действительно дельные люди, без мелодраматической позы, простые, деловые, героические». Они проповедуют цареубийство не как «теорию» и «панацею», а как неизбежный и чисто русский modus operandi [272] . Реальное значение народовольческой борьбы подчеркнуто Энгельсом: «В России в те времена было два правительства: правительство царя и правительство тайного исполнительного комитета» [273] .

Высокая оценка объективного дела революционных народников, их реальной борьбы стоит у Маркса на первый взгляд в некоем «контрасте» с острейшей отрицательной оценкой теоретиков народничества. В то время как именно теоретическая работа Чернышевского и Добролюбова оценивается Марксом чрезвычайно высоко, теории Бакунина, Ткачева и даже «друга Петра» (Лаврова, к которому Маркс относился все же более мягко) оцениваются им резко отрицательно. Не говоря уже о разоблачении теоретических позиций Бакунина и о самой острой критике теорий «зеленого гимназиста» Ткачева, и «друг Петр» характеризуется как явный эклектик.

Как понять это противоречие? Мне представляется, что речь тут идет о разных вопросах. Высокая оценка революционного народничества, главным образом «Народной воли», связана у Маркса с ее объективным историческим значением – натиском на царизм как на опаснейшего врага возможной пролетарской революции в Европе. Другой революционной силы, противостоявшей царизму, в то время не было. Маркс высоко поднимал людей, не теоретизировавших по вопросу о «героях и толпе» или готовности народа восстать в любой момент – была бы искра, а делавших реальное революционное дело, воплотивших в себе реальную силу борьбы, создавших в угнетенной России «второе правительство». Эта оценка ни в малейшей мере не устраняла для Маркса необходимости критиковать их теоретические ошибки. Народовольцы – объективно – идут штурмом на царизм и чуть ли ни принудили его к капитуляции. «…Этих людей мы не потянем к ответу за то, что они считали свой русский народ избранным народом социальной революции. Но разделять их иллюзии мы вовсе не обязаны», – писал Энгельс в послесловии к работе «О социальном вопросе в России» [274] .

Осенью 1891 г. Энгельс писал Бебелю: «В России страдают три класса: дворяне-землевладельцы, крестьянство и нарождающийся пролетариат. Последний еще слишком слаб для революции, а первые уже бессильны для нее» [275] . Не только помещики – это само собой понятно, но и крестьянство, по мнению Энгельса, уже (а не еще!) бессильно для самостоятельного совершения революционных выступлений. Историческая роль народников как крестьянских революционеров шла по ниспадающей кривой.

Таким образом, в спорах о народничестве невозможно «закрывать» острую критику Марксом Бакунина, Ткачева, Лаврова высокой оценкой деятельности народников, особенно народовольцев, данной им же, Марксом. Обе эти позиции вполне совместимы, и речь в них идет не об одном и том же. В апреле 1890 г. Энгельс пишет Вере Засулич: «Совершенно согласен с Вами, что необходимо везде и всюду бороться против народничества [276] – немецкого, французского, английского или русского» [277] .

Мы видим, что вопрос о народничестве также не имеет у Маркса и Энгельса обособленного, «самодовлеющего значения», он также является лишь частью их большой общей концепции о нарастании пролетарской революции в мировом движении, органически связан с нею и без нее неполон.

Однако вопрос о «русском 1789 годе», о последующей пролетарской революции, уничтожающей капитализм, был следующей, причем крупнейшей проблемой. «Капиталистическое производство готовит свою собственную гибель, и Вы можете быть уверены, что так будет и в России, – пишет Энгельс Даниельсону в сентябре 1892 г. – …Консерваторы, насаждавшие в России капитализм, будут в один прекрасный день потрясены последствиями своих собственных дел» [278] . В конце 80-х годов Энгельс считает, что революция в России «положила бы начало всемирной социальной революции» [279] .