Дама сидела на краю удобного диванчика, устремив тёмный взгляд куда-то в пол и задумчиво поглаживая свою простую, по-домашнему интимную причёску. Похититель узрел старинную гравюру, где Гвиневера дожидается своего Артура с римского похода. Он подошёл к ней на расстояние вытянутой руки и сказал:

— Позволите составить вам компанию?

Дама устремила на Похитителя ферритовые глаза и пожала плечами.

— Почему нет?

И он сел подле, ненавязчиво нарушив третий рубеж личного пространства.

Некоторое время эти двое безмолвно изучали друг друга. Он сконцентрировался на её лице, полускрытом местными почти материальными тенями. Строгие, чётко очерченные скулы, слегка вздёрнутый подбородок, на который так удобно водружать подушечку большого пальца, длинный, идеальной формы нос, ни грамма макияжа — и алые губы, слишком сочные и чувственные для этой почти средневековой победы духа над плотью.

— Приятно видеть новое лицо. Зовите меня Лиля. Лиля Кинова, если угодно. Ударение на «и».

— Вряд ли ваша фамилия произошла от слова «кино», — мудро заметил Похититель. — Скорее от английского «kin».

— Всё может быть… Не задумывалась, если честно. А как мне звать вас?

— Алан.

— Чем вы занимаетесь, Алан?

— Я, Лиля, — поэт жизни.

В её взгляде промелькнуло недоверие.

— Пишете стихи о жизни?

— Нет, я живу в то, о чём поэты только пишут.

— Тогда вы скорее лирический герой жизни, Алан. Стихи какого поэта вы предпочитаете проживать?

— Зависит, Лиля, от настроения и жизненной ситуации. В последнее время всё чаще выходит поздний Есенин.

— Как печально! — с удивительной искренностью произнесла она.

— У печали есть свои преимущества, Лиля.

— Смотря какой печали, Алан…

Похититель дал несколько секунд, дабы она пережила то, что стояло за этими словами, и спросил:

— А чем занимаетесь вы?

Лиля отвела глаза и чуть улыбнулась.

— Ничем таким, что сравнится по интересности с вашим.

— Каждый человек — это как минимум одна нерассказанная история.

— Чья-то цитата?

— Не знаю, — пожал плечами Похититель. Лиля улыбнулась и тут же вздохнула.

— Я много кем успела поработать. Всю жизнь мечтала воспитателем в детском саду — долго училась, грызла этот странноватый гранит межчеловеческих отношений, и наконец-то устроилась. Но проработала недолго — была неприятная история с одним из родителей. Потом развод. Через знакомых и одного очень хорошего друга поступила помощником акушера, но тогда вспыхнула эпидемия какой-то детской болезни, и чтобы выгородить себя от санитарных служб, меня выставили козлихой отпущения. Вы уж простите мой великорусский… Даже в квартиру подсунули колбы с вирусом, как в шпионском триллере. Сейчас работаю в абортарии. Вас это не беспокоит?

— Ничуть. Кушать нужно всем. К тому же представители необычных профессий не могут быть не интересны.

— Вам действительно интересно услышать про то, что я делаю на работе? — с неприязненным удивлением произнесла Лиля.

— Мне действительно интересны вы, — возразил Похититель. — Я так полагаю, интересуетесь поэзией?

— Да! — оживилась Лиля, и разговор мигом перетёк в нужное русло.

Говорила она о разном — о русских поэтах и английских, о мудрецах древней Персии, первым среди которых она ставила Омара Хайяма, о творцах нашего железобетонного времени, больше о Лермонтове, нежели Пушкине, но в то же время предпочитая Байрону Китса…

В бурных, увлечённых монологах женщин Похититель чувствовал себя как рыба в хоть и не совсем родной, но интуитивно знакомой воде. Неважно, что наполняло потоки — ил, вода или пустословный мусор — всё это не проглотит ни одна рыба, важно было ощущать движение и органично подстраиваться под него.

Так, он кивал согласно бешено сменяемому ритму повествования, вычленял ключевые слова и вставлял в паузы отвлечённые замечания. По русским поэтам давно минувших лет он задавал наводящие вопросы, которые смутно припоминал из школьной программы, а когда речь заходила об иностранцах или современниках, ловко и иносказательно восхищался её познаниями. Охотно она велась и на просьбы продекламировать пару образчиков — хотя поначалу стеснялась.

С лёгким, весёлым удивлением Похититель обнаружил, что Лиля тяготеет к лирике не просто любовной, а той, где вихрится страсть, кипит жажда и клокочут тёмные водопады. Ни одно стихотворение, как какое-то у Набокова, не зачитывали ему с таким хриплым придыханием да стремлением поймать ветер, притянуть его к груди и задушить в скрюченных от сладострастия руках. Он и не знал, что у Набокова есть стихи, а тут такие, от которых, по её словам, выросли все лолиты великого иммигранта.

Похититель вглядывался в фасеточные капли, что разлетались от реки лилиного почти монолога, и видел в них отзвуки потаённых переживаний, столь обрывочные и размытые, что их приходилось додумывать. Он нырял в сумрачные омуты её жизни, а точней, её собственного осмысления собственной жизни. Его опутывали водоросли страхов, и Похититель, ускользая от них и беспрестанно поглядывая наверх, чтобы не потерять ориентира, увидел грязный, измученный лучик, к которому Лиля тянулась почти с тех самых пор, как обрела сознание.