Глава четырнадцатая. Such a lovely place…

Долгое плавание позволило нам всем отоспаться, после чего, мало-помалу, возобновились старые споры с Тропининым. Наверное, всё это от скуки. Пока мы занимались строительством города, разговоры о политике как-то сами собой угасли. Но на корабле занятий не находилось. А быть может, рецидиву мы обязаны походом на Калифорнию — этой извечной боли всякого русского любителя истории.

Лёшка не оставлял попыток убедить меня в своей правоте. С миссионерским пламенем в глазах взывал к национальным чувствам, к патриотизму. Но он явно нажимал не на те кнопки. Я по прежнему не видел в патриотизме ничего привлекательного, тем паче, что под этим соусом мне всю жизнь постоянно пытались всучить верноподданичество. Не брезгуя никакими приёмами.

Целые институты разных стран разрабатывали национальную идею, будто средство от перхоти. Но это ещё полбеды. Гораздо хуже, когда эта синтезированная идея возбуждает чувство национального унижения. Причём унижение это странным образом соседствует с идеей превосходства и национальной мощи. Как бы мы самые сильные, но вот нас все обижают.

Логики в этом я не видел. Это всё равно, что подойди к Дышлу и попробовать об него ноги вытереть. А он вместо того, чтобы размахнуться и вышибить из тебя дух, начнёт хныкать и жаловаться окружающим. Меня, мол, этот сопляк унизил. Нелепо? А людям зачастую пытаются выдать подобную картинку за истину. Но логика проста — униженную нацию проще объединить. И пара пустяков привести к фашизму.

— Ты пойми, — говорил я Лёшке. — Я допускаю, что человек от природы призван защищать собственных детей, семью или пусть даже род. Но вотчину должны защищать хозяева — это логично. У князей хватало ума оставить в покое крестьян и опираться на дружины. То бишь на наёмников. Им и в голову не приходило заставлять пейзанов драться.

— А ты как бы совсем отрицаешь гражданский долг?

— Тут ключевое слово «гражданский». А с этим термином в нашей империи туго. И потом долг дело такое. Нужно ещё подбить баланс кто и кому больше должен.

— В каком смысле?

— В самом прямом, — я завёл свою любимую песню. — Свободные люди принесли государству гораздо больше, чем оно им. Не знаю, как там другие империи, но нашу создали именно вольные люди. Запорожцы, донские казаки, новгородские купцы, поморы, сибирские промышленники. Они, желая того или нет, фактически сколотили империю, раздвинули её границы до той самой пресловутой одной шестой части суши. Все эти многотысячные армии, храбрые генералы, которыми нас заставляют гордиться, пришли уже на готовое. Так что при окончательном расчёте соотношение будет не в пользу государства.

— А знаешь, вот в этом ты прав, пожалуй, — сказал вдруг Лёшка. — Я больше не буду с тобой спорить. И мешать не буду. Делай что считаешь нужным. Империя придёт сюда, как только ты расчистишь поляну. Хочешь ты того, или нет.

Я ухмыльнулся.

Похоже, мы потихоньку приходили к консенсусу. Правда, со смелым заверением о прекращении споров Лёшка всё-таки поспешил. Наши пикировки регулярно возобновлялись на всём протяжении пути. А что остальные? А они уже привыкли и не обращали внимания. А быть может, и прислушивались. Кто знает?

Полторы тысячи вёрст «Онисим» прошёл без происшествий. Он скрипел, как перегруженная крестьянская телега, из досок и брусьев, которые не успели заменить, сыпалась труха, канаты исходили кудряшками, мачты грозили рухнуть на головы самоуверенных людишек при внезапном порыве ветра. Но корабль не подвёл, и Окунева переполняла гордость.

— Давай, старичок, не подведи, — подбадривал он своего друга.

Хотя началась уже осень, сильные штормы миновали нас. Галиот благополучно добрался до Золотых Ворот, которые мы едва не пропустили в темноте и утреннем тумане. Но широту я знал доподлинно, до секунды, и мы смотрели в сторону берега всеми пятьюдесятью парами глаз.

— Вот он! — выкрикнул с марса Чихотка. — Вот он проход!

Действительно, среди клочков тающего тумана мы увидели пролив, похожий на устье большой реки.

— Поворачивай! — распорядился я, уже узнавая знакомые, хотя и лишенные моста очертания.

Лёгкий попутный ветер благоприятствовал нам, корабль резво направился в горловину. Тут-то, попав в мощное течение и водовороты, мы чуть было не разбились о скалы. Лишь благодаря огромному опыту Окунев вовремя увидел среди тёмной воды едва заметные буруны. Он переложил руль, а матросы убавили паруса. Корабль потерял ход, его даже протащило немного назад в океан, но зато все остались целы.

— Не очень приветливый берег, — пробурчал капитан, выравнивая судно.

— Там дальше большая река, — пояснил я ему с долей вины в голосе. — Даже две. Здесь их течение встречается с приливами и получается сулой.

Окунев даже не поинтересовался, откуда мне всё это известно.

Наконец, мы повернули за мыс. Вода здесь оказалось лишь немногим более спокойной, чем в стремнине, но ветер был слабее. Берег оказался не слишком удобным. Ближе к мысу из воды торчали камни, а дальше начинался сильно заболоченный пляж. Лишь небольшой отрезок суши между ними позволял произвести безопасную высадку.