— Помнится, я запоем проглатывал его «Колокол», те старые номера, которые вы изволили мне давать почитать. Да и кое-что из «Полярной звезды» было весьма занимательно, — неожиданно признался Нечаев и показал рукой на кипу беспорядочно валявшихся на столе газет и журналов. Поверх них громоздились раскрытые книги из разных областей знания на русском и французском языках, которые он читал одновременно, перебегая от одной к другой.

— Стало быть, месье Герцен оказался вам полезен и, смею предположить, не одному вам. А посему, известие, что вы с ним знакомы, а возможно, дружны и с другими, живущими в Европе социалистами, с Бакуниным, например, послужит вашему авторитету, и убежден, откроет двери тайных студенческих обществ. — Видя, что Нечаев с интересом внимает ему, Кондратий Матвеевич воодушевился. — А, собственно, отчего бы вам, Сергей Геннадьевич с вашими познаниями, умом и талантом, — беззастенчиво льстил Палицын, — не организовать революционное общество под своим началом? И не какое-нибудь пропагандистско-образовательное, где одни баричи и салонные остряки лясы точат да отвлеченными умствованиями про революцию друг перед дружкой щеголяют, а, по-настоящему, радикальное, чтоб всем страшно стало, — он замолк, чтобы перевести дух и, посмотрев на Нечаева, испугался.

Его взор горел, нет, он полыхал неистовым испепеляющим огнем жгучей и какой-то восторженной ненависти. Казалось, он хотел взорвать и отправить в тартарары весь остальной мир. «Эх, как тебя разобрало!» — поразился эффекту собственных слов Палицын.

— Однако ж без денег революции не сделаешь, — он кинул печальный взгляд на аскетическую обстановку в комнате, — а у Герцена и его влиятельных друзей они есть, и в избытке, — убедительно говорил, о чем сам наверняка не ведал, Кондратий Матвеевич, со значением задрав кверху палец. — К тому же Александр Иванович состоит в переписке с виднейшими революционными деятелями русской эмиграции и остальной Европы. Дружба с ним — это ваш счастливый билет в революцию и залог будущей успешной работы, — его красноречие било через край в желании склонить к сотрудничеству Нечаева.

— Вы действительно полагаете, что господин Герцен может оказать мне поддержку?

— Всенепременнейше, дорогой Сергей Геннадьевич! Если он будет в вас заинтересован — всенепременнейше. А коли увидит в вашем лице продолжателя своего дела, сделает наследником, ей богу! Вам надобно ехать к нему! Сейчас, конечно, это вопрос будущего, но будущего весьма близкого, — голос Палицына достиг эпического звучания, он безотчетно верил, во что говорил.

— Хорошо, оставьте газеты. Может, мой земляк и товарищ, что впустил вас, соблаговолит мне помочь.

— Не сочтите за неучтивость, однако возьмите. Сам терпел нужду, а когда выгнали из университета за неблагонадежность, я вам как-то рассказывал, так бывало — и днями голодал, — безбожно врал, протягивая сотенную кредитку, Палицын. — Жалованья, небось, на дрова и свечи хватает, уроками частными перебиваетесь?

— Это казенная квартира, а дрова с освещением положены мне, так что лишних денег я не издерживаю, — с гордым возмущением возразил Нечаев, опустив подробности про уроки.

— Все равно, возьмите. Между нами, революционерами, не может быть счетов, — заметив, что тот колеблется, удвоил натиск Кондратий Матвеевич и положил купюру на стол.

Садясь в пролетку, он не обратил внимания на прохожего с любопытством взиравшего на него в свете фонаря. Это был покинувший Чарова и спешивший в аптеку Пеля тайный агент Шнырь. Обладая, сродни Чарову, фотографической памятью, он без труда признал Палицына и теперь прикидывал, откуда тот вышел. Горевшие окна нечаевской квартиры подсказали ответ. «С утрась раненько дворника расспрошу, что за птица здеся гнездится», — улыбнулся нежданной удаче Шнырь. Вытребовав простудные пилюли у закрывшего, ввиду позднего часа, аптеку провизора, он вернулся на Большой проспект, где нанял извозчика, поджидавшего у Андреевского рынка запоздалых клиентов.

Открывавшая сезон регата для гребных судов и малых парусных яхт вокруг Елагина острова проходила при большом стечении народа. Несмотря на прохладную ветреную погоду, столичная публика загодя растеклась по берегам Средней Невки, заняв Елагинскую пристань и устроенные на Крестовском острове, прямо против нее, причалы яхт-клуба. Множество шлюпок и яхт кружилось по взморью. Любители водных прогулок намеревались обозревать увлекательный спектакль со стороны залива. Появление паровой яхты «Стрельна» августейшего покровителя клуба великого князя Константина Николаевича ознаменовалось пальбой из пушки и троекратными криками «Ура!». Прибытие их императорских высочеств дало сигнал началу соревнований, и первые весельные гички под ободряющие выкрики зрителей пересекли линию стартовых буйков.

Благодаря приглашению Валуева Чаров оказался в числе почетных гостей и мог наблюдать за гонкой с оркестровой эстрады клубной дачи — компактного деревянного здания, выдержанного в стиле альпийских шато. Вооружившись зрительной трубой, он отлично видел происходящее как в акватории Средней Невки, так и на расположенной на противоположном берегу Елагинской пристани трибуне. Сановный родственник не отвлекал его, поскольку был поглощен обществом управляющего Морским министерством вице-адмирала Краббе и английского посла Бьюкенена, приехавшего поддержать соотечественников. Аутригер «Дарт» от британского гребного общества «Стрела» был заявлен на гонку по разряду 4-весельных гигов [25] и должен был стартовать под пятым номером. Увлеченный гонкой Сергей не сразу услышал, что его окликают одетые в облегающую униформу господа с пирса. В одном из них он узнал князя Несвицкого, тогда как двое других были ему незнакомы. «Господин Мятлев, господин Шварц», — представил ему Несвицкий своих товарищей, состоявших, как и князь, членами яхт-клуба. Вся троица намеревалась состязаться в парусной регате, должной стартовать по окончании гребной. Взяв с него слово, что обязательно увидятся после гонок, они расстались. До выхода яхт на стартовые буйки оставалось чуть менее часа.

— Что за люди, Сергей? — осведомился Валуев, освободившийся к тому времени от внимания собеседников. — О Шварце не слыхивал, остальных знаю по их родителям, Мятлева, в особенности, — выслушав племянника, оживился он. — Уверен, ты и сам знаком со стихами его покойного батюшки. Кстати, как зовут того Мятлева?

— Владимиром, дядюшка.

— Стало быть, это младший сын Ивана Петровича. Говорят, заядлый коллекционер, как и его дед, сенатор. Впрочем, твой покойный батюшка, полагаю, рассказывал тебе о семье своей первой супруги [26] , — не успел произнести он, как оглушительный рев труб и всевозможных рожков огласил водную зыбь.