— Ред...3 Какое подходящее имя! — Он указал на волосы Реда и повернулся, чтобы уйти. — Ну что ж, с вашей стороны было очень мило принять меня.

Спенсер пошел проводить репортера, жестом попросив Реда оставаться на месте.

— Послушайте, мистер Берт, — спокойно начал Спенсер, — я не обязан был принимать вас сегодня. Вы не из полиции, у вас нет полномочий меня допрашивать, и я не брал на себя никаких обязательств отвечать вам на ваши вопросы.

— Я это ценю, — ответил репортер. Улыбка сошла с его лица, и он внимательно наблюдал за Спенсером.

— Я принял вас, — продолжал Спенсер, — потому, что уважаю право свободной прессы знать правду. Я уважаю газету, которую вы представляете, и уважаю вашу работу. Мне очень хотелось бы добавить, что я уважаю вас, как личность, как человека.

Репортер поклонился, и его губы широко растянулись в одобрительной улыбке.

— Прекрасно сказано, мистер Донован, прекрасно! Вы хорошо понимаете, как должен вести себя настоящий журналист. Надеюсь, вам удастся выкарабкаться из этой кутерьмы. Будьте здоровы, сэр. Благодарю вас.

— Извините, сэр, — заявил Ред после того, как репортер ушел. — Мне следовало бы помолчать, но этот тип вывел меня из терпения. Не понимаю, как вы могли с ним разговаривать!

— За последнее время у меня все получается как-то нескладно, — с улыбкой ответил Спенсер. — В моем положении каждый мой шаг может оказаться неправильным. Мне не следовало с ним разговаривать, но совсем не принимать его было бы еще хуже. Только небу известно, что написал бы он в таком случае, да вообще-то и сейчас не известно, что он напишет. — Он подошел к столу и снова налил себе виски. — Становится поздно, Ред. Вам пора. Я очень вам признателен, честное слово.

— Надеюсь, я не вовлек вас в неприятности, — неловко проговорил Ред.

— Ничего, ничего! Хотите выпить на дорогу?

— Нет, благодарю вас, сэр. — Он медленно пошел к двери, но остановился. — Сэр,— сказал он, запинаясь, — я не умею произносить речи, но хочу, чтобы вы знали, что можете всегда на меня рассчитывать. Я мало что значу, но я... за вас... так же как и мой отец. И, пожалуйста, сэр, обращайтесь ко мне во всякое время... и к нему тоже; он работает мастером на фабрике Макса Лаймэна «Чехлы для одежды». Он считает, сэр, что вы... замечательный человек. И я тоже так думаю.

Он не стал ждать ответа и быстро вышел из комнаты, чуть не споткнувшись и оставив дверь открытой.

Спенсер смотрел ему вслед. У лифта Ред обернулся, улыбнувшись Спенсеру.

— Вы чудесно произносите речи, Ред, — сказал Спенсер. — Спасибо вам и вашему отцу. До завтра.

— До завтра, — ответил Ред.

Спенсер подошел к письменному столу и вынул из ящика свой дневник. Последнюю запись он сделал в субботу, а сегодня понедельник — только понедельник, но, когда он читал написанное в субботу, ему казалось, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Пытаясь вспомнить события истекших двух суток, он с трудом восстанавливал их точную последовательность. Интервью в «Дейли уоркер»... Заявление Марка Хелриджа для печати... Посещение врача... Разговоры с Лэрри, Луизой, Джин... Он пытался ограничиться в своих записях событиями и мыслями, которые касались его дела, и ничего не упоминать о своих личных проблемах. Но теперь он увидел, что невозможно провести грань между служебными и личными делами. Его отношения с Луизой определяли отношение Лэрри к выработанному им плану; самоубийство обманутой девушки, его сотрудницы, могло быть использовано, чтобы настроить общественное мнение против него. Нити его делового существования и личной жизни безнадежно переплелись, и он еще раз с полной ясностью осознал, что на карту поставлена вся его жизнь.

Это не испугало его. Да и никогда не пугало. Как юрист, он с самого начала понимал, что его действия в конце концов могут привести его в тюрьму; он отдавал себе отчет, что его могут привлечь к ответственности за неуважение к конгрессу. Силясь восстановить определенные ценности, которые он считал важными и истинными, он сознательно нарушил закон и общепринятые нормы поведения и был готов расплатиться за свои самонадеянный поступок.

Много лет назад, должно быть в 1934 году или что-то около того, он прочел интервью бежавшего из своей родной Германии семидесятилетнего эмигранта еврея, которому была предложена кафедра философии в одном из ведущих американских университетов. Спенсер забыл фамилию профессора — он теперь уже умер, — но навсегда запомнил ответ старика на один из вопросов. Журналист спросил его: «Если бы вас попросили указать на одну, наиболее важную причину прихода Гитлера к власти, какую бы вы назвали — политическую или экономическую?»

Старик покачал головой и с сильным немецким акцентом ответил: «Из этих — ни одной... ни одной». (Спенсер не помнил всего интервью, но ему запомнилось впечатление, которое оно произвело на него, его общий смысл.) «Если бы меня попросили указать на одну, наиболее важную причину, то я бы назвал готовность сторонников Гитлера умереть за него и за то, что он для них представлял. Слишком много людей готовы умереть за него, — продолжал профессор, — и слишком мало людей согласны умереть за дело свободы и за то, что называется демократией. Знаете ли вы, — спросил он журналиста, — что ночью, накануне последних выборов, лидеры немецких социал-демократов бежали за границу, предавая свою страну и миллионы избирателей, веривших им? Они были перепуганы, сэр, а вам не пристало бояться, если вы представляете идею. Бегство этих, с позволения сказать, вождей превратило выборы в решительную победу Гитлера».

Он печально умолк, а журналист осторожно спросил у него, не слишком ли наивна подобная концепция важного исторического события.

«Да, — ответил старик, — вы можете назвать ее наивной. Но ведь человеческому уму присущи многие характерные особенности и черты, в том числе и наивность». Он внезапно повысил голос и, указывая пальцем на журналиста, сказал: «Вы не будете отрицать, сэр, что человек всегда имел право умереть за дело, которое он сам выбрал?»

Журналист, застигнутый врасплох, с готовностью согласился, а старик добавил: «Конечно, для цивилизации было бы значительно лучше, если бы люди охотнее умирали за правое дело, чем за неправое, но, к сожалению, неправое дело более динамично и потому более привлекательно».