В дверях показался Стефан с двумя пачками чипсов и парой бутылок немецкого пива. Он сел напротив Клауса и улыбнулся ему своими белыми крепкими зубами.

– Вот так дела! Мне придётся повторять разговорный французский! – сокрушался Сальваторе, широко улыбаясь и жадно поедая чипсы. – А ты ведь помнишь, – твердил он с набитым ртом, – что у меня по нему всегда неудовлетворительные оценки были.

– Ох, какая беда: несчастненький Стефи будет повторять французский! – шутливым, но усталым голосом ответил Клаус. – Перестань нудить; ради Парижа можно немного потерпеть это необходимое «зло».

– Да я знаю, Ник, это я так, ты ж меня знаешь! – усмехнулся Стефан.

«Да, знаю, – ответил про себя Клаус. – И буду невыносимо скучать по твоему мальчишескому нытью и неуёмной энергии, по твоим дурацким шуткам и нашим совместным просмотрам хорошего кино. Я без твоей поддержки был бы никем, брось Мистер Л. хоть всё своё состояние и неотразимую харизму на то, чтобы я в себя поверил…»

– Хм, мне кажется, я знаю тебя почти совершенно. Я понимаю, что в сущности мне это лишь кажется, но так приятно воображать себе это, – Никлаус тепло улыбнулся другу и поставил бутылку на стол, откинулся в кресле. – Я почему-то всю ночь вспоминал наш с тобой детский разговор… ну, помнишь ту нашу болтовню в сарае на ферме твоего дедушки? – он нахмурил брови и прикрыл глаза, напрягая мускулы лица в попытках перенестись мыслями в те далёкие года, в тот самый момент, в тот разговор.

– А-а, это когда мы ещё ходили на «псевдорыбалку» в дождь?! – захохотал Стефан. – Я помню, как дедуля орал на нас, за то, что мы болваны безответственные… мы тогда ещё простудились на следующий день, помнишь?

– Да, да, Стеф, всё верно. Так ты помнишь тот наш разговор? Когда мы такие мелкие рассуждали о том, что будет после того, как мы умрём.

– Ужас, ты такое ещё помнишь? – Стефан в театральном смущении приложил ладонь к глазам.

– Это странное детское чувство, необъяснимый интерес к тому, что почувствуют наши родные, если нас не станет… Тогда так упоительно было представлять, что все по тебе будут плакать и жалеть тебя. Боже, сейчас эти мысли меня пугают до дрожи! И как мы тогда говорили о загробной жизни?.. Так просто и бесстрашно, а в животе в те моменты скручивало болью от ужаса.

– Да, уже тогда было ясно, что в будущем нам с тобой пить нельзя!

– Стеф, ты просто чудо! – засмеялся Никлаус, облившись пивом. Его лицо покраснело от наплыва эмоций и безудержного смеха, поэтому Сальваторе не заметил, что у друга странно заблестели глаза, к которым едва подступили слёзы.

– Я за салфетками схожу, свинтус, – весело крикнул Стефан и бодро зашагал на кухню.

Когда Никлаус остался один в комнате, солнце зашло за тучи, на бледно-жёлтые стены легла тень. Этот предгрозовой сумрак давил на Клауса, ему стало больно и невыносимо душно. Он заплакал, и его руки беспомощно начали скорее утирать слёзы. Ему было по-мужски стыдно за эти слёзы, он не хотел, чтобы Стефан пришёл в замешательство от его подавленного вида.

Когда Стефан вошёл в гостиную и увидел лучшего друга с покрасневшим и распухшим лицом, он по-братски улыбнулся ему, глупо усмехнулся и сделал вид, что не заметил эту неловкость. Он протянул Никлаусу салфетку.

***

В интернете книга начала набирать популярность. Обсуждалась затронутая тема бурно, эмоционально и скандально. Завертелось. В одной из рецензий красовалась такая строчка: «И этот пронзительный взгляд голодной змеи у главного героя так напоминает взгляд сенатора Кларка Вильямса: кто часто смотрит новости, тот меня поймёт…»

И эта змея вдруг очнулась, начала извиваться, движимая природным инстинктом уничтожать. О, эта змея действительно была голодная!

На страницах романа красочно рисовались похождения и мерзкие деяния Вильямса, туда же, в уста своих второстепенных персонажей, Клаус вложил и мнения друзей и окружения сенатора о нём самом. Вильямс это почувствовал змеиной кожей. В сущности, вероятность того, что его таким образом можно громко разоблачить, была не так уж велика без какого-либо мощного толчка, но Кларк Вильямс не собирался ждать этого толчка. Он знал, как уничтожить такого человека, как Никлаус, и у сенатора было для этого всё и все.

В издательстве «Slade» объявился один любопытный юноша, талантливый и ведомый. Сенатор Вильямс, некогда состоявший в дружбе с отцом Грегори Слэйда, заметил паренька и взял под своё крыло. Под свой личный контроль. Молодой писатель получил от сенатора роскошную квартиру в центре Манхеттена, отличное место в известном журнальном издательстве, а взамен должен был Вильямсу самую малость – талантливое «громкое слово».

Как только состоялась широкая презентация нового романа Никлауса, на него обрушилась неистовая критика литературных обозревателей. «Откровенная клевета», «бестолковый и бессмысленный политический вызов», «бездарная провокация» писали тут и там официальные рецензоры, за ниточки которых дёргал Вильямс. Особенно популярной стала критика Квентина Стилла – того самого юноши, которого сенатор пригрел на груди.

Клаус вскоре узнал, что ни одно издательство не согласно тиражировать роман, даже то, которое спонсировало презентацию книги. Он впал в отчаяние.

Хитроумный Стилл, который набирал обороты известности, начал искать «зачатки глупой бездарности» и в прошлых книгах Никлауса: далеко не все эти попытки были удачными, но так основательно подорвали репутацию Майклсона, что в знаменитых кругах он почти превратился в изгоя. Сенатор мог позволить себе подобную роскошь, ему нравилось издеваться над Клаусом, медленно и унизительно опускать его в глазах общественности.