— Здесь я, — щелкнул пятками Пуфи из дальнего конца цеха, от смонтированного в тот день долбежного станка.

— Да ты что, может, по радио беседовать со мною желаешь? Или уж мне самому подойти к тебе?! Этого парня не грех и погонять немного, а то вон как разжирел, двигаться не может, — пояснил мастер Балинту. — Ну, опять жуешь?

Пуфи всегда ходил с набитым ртом: желудочный сок, едва высвободившись, пробуждал аппетит — как будто включали ток, — и рот, как усердный механизм, сразу начинал жевать, руки же подбрасывали в автоматически открывавшееся отверстие порции сырья. Пуфи и ночью часто снилась еда, да такая жирная, наперченная, что потом он долго во сне утирал губы тыльной стороной ладони. — Так целый день и жрешь? — спросил мастер.

— Так точно, — ухмыльнулся толстяк, — целый день напролет, господин мастер.

Мастер оглядел его внимательно, потом захохотал. — Ладно, сынок, так и надо: жрать как следует и вкалывать как следует. Я в твои года как-то на спор слопал за один присест целого гусака, да такого откормленного, что одна только печенка килограмм весила. И ничего, даже не икнулось. А ты съел бы?

— Если б вы заплатили, господин Битнер! — хохотнул Пуфи.

При слове «заплатили» мастер было нахмурился, по тут же опять засмеялся. Крошечные серые глазки с удовольствием ощупывали толстого парня: родная плоть, родная кровь, родственный аппетит, — истинное счастье, что разница в возрасте слишком велика, друг другу поперек дороги не станут. — Ладно, сынок, — сказал Битнер. — С завтрашнего утра будешь работать на шлифовальном станке, Кёпе тебя обучит.

Балинт непроизвольно шагнул к нему. — А я, господин Битнер?

— Ты парнишка толковый, — сказал мастер, — вот и обучишь его.

— А потом?

— Потом!.. потом! — пробурчал Битнер, идя к двери. — Поживем — увидим. Тебе тоже не мешало бы потолстеть немного, сынок, и нервы станут покрепче.

Этот разговор основательно растревожил Балинта; теперь он уже совершенно не понимал своих отношений с мастером. Прежде всего его ошеломило, что Славика якобы убрали из-за него; очень уж неправдоподобно это звучало, как ни правдоподобно было сказано, как ни льстило его чувству справедливости и даже немножко — тщеславию. Славика уволили, чтобы заменить его более дешевой рабочей силой; это выглядело проще и понятнее, хотя тут появилась другая закавыка: почему уволили именно Славика, а не старого Пациуса? Впрочем, то и другое легко сводилось воедино: предложение более дешевой рабочей силы было удобным поводом для Битнера разделаться со Славиком и подвести его под увольнение. Но как он пристроил в тот же день еще и родственника профсоюзного деятеля, притом по самой высокой ставке? И если Балинт обучит за одну-две недели Пуфи, переведут ли его наконец на токарный станок?

Балинт смотрел на жирную шею удалявшейся в раскачку громадины, и ему стало вдруг жутковато; он понял: в конечном счете все здесь зависит от Битнера. Пусть толстяк мастер снимает шляпу, пусть понижает голос, входя в кабинет господина Богнара, — все равно его слово значит в цеху, пожалуй, больше, чем слово самих владельцев. Старый мастер с его большими усами, непрерывным добродушным хохотком, жизнерадостно выпирающим брюхом и профсоюзными связями держал в руках (словно хитрый старый премьер-министр — короля и парламент) весь цех: и совладельцев и рабочих… Балинт теперь отчетливо понимал: всем здесь вершит Битнер. Господин Богнар четыре месяца назад пообещал поставить Балинта на токарный, а что из этого вышло?.. Ничего! У него вдруг словно пелена упала с глаз: теперь он знал, кого просить о переводе.

И понял, как просить! Наутро, еще до начала смены, он вырос перед Битнером.

— У меня до вас просьбишка одна, уж вы не сердитесь, пожалуйста, господин Битнер, — звонким и радостным мальчишеским голосом произнес он, глядя старому мастеру прямо в глаза. — Вы были всегда такой добрый ко мне, господин Битнер, что я все-таки скажу вам…

Мастер подмигнул парнишке. — Ну-ну, выкладывай, сынок!

— Вот вы вчера изволили сказать, что за границей ученики куда больше учатся, чем у нас. А я хотел бы продолжать учиться, как только натаскаю Пуфи на шлифовальном. И надумал я совета у вас попросить, господин Битнер.

— За границу махнуть хочешь, а? — спросил мастер.

Балинт понимал, что следовало бы рассмеяться, но не смог. — Я о том посоветоваться хочу, какое ремесло выбрать, — сказал он, уставясь на задранные кверху носки башмаков. — В инструментальщики мне идти, или автомобильным слесарем стать, или токарем? Как вы мне посоветуете, господин Битнер?

Битнер громко расхохотался — то ли просто был в духе, то ли потому, что видел мальчишку насквозь.

— Ну что ж, сынок, — сказал он. — Тебя-то к чему тянет?

Балинт глубоко вздохнул. — Я уж полагаюсь на вас, господин Битнер, — произнес он, — потому как знаю: второго такого мастера нет в мастерской.

— Ну-ну, сынок, ладно, я подумаю, — пророкотал мастер, похлопав Балинта по побледневшей щеке.

За две недели Пуфи овладел новым ремеслом, руки у него оказались сноровистыми, ему можно было доверить любую работу. Он научился обращаться с микрометром, да и с индикаторными часами разобрался быстро. Оба паренька, несмотря на разницу характеров, неплохо ладили друг с другом, а Балинт в эти дни был веселее обычного. Он верил, что его дело выгорит. Но когда Битнер в субботу третьей недели объявил, что с понедельника он будет работать на токарном станке под началом дяди Пациуса, волнение все-таки перехватило ему горло, и он едва выговорил слова благодарности за отеческую заботу. Вся антипатия к мастеру, копившаяся восемь месяцев, внезапно комом стала в горле, и он так возненавидел в эту минуту хитрую, самодовольную физиономию Битнера, круглую и красную, с тюленьими усами, что даже глаза закрыл, боясь, как бы его не вырвало тут же.

В тот вечер он не пошел разносить уголь. После уборки, с которой на этот раз покончил раньше, чем всегда, сел на трамвай, словно барин, купил пересадочный билет и докатил до самого дома. Взял у крестной сбереженные им девяносто шесть пенгё, пошел на почту Западного вокзала, пятьдесят пенгё отослал матери в Киштарчу, а с остальными отправился на площадь Телеки за покупками — во второй раз за свои семнадцать лет. И опять купил поношенный, но шикарный костюм, ржаво-коричневый, точь-в-точь такой, как три года назад, когда получил на льдозаводе свой первый заработок, — даже с кармашком для сигары и с двойными манжетами на брюках; только и того что без тоненьких светло-сиреневых полосок. Затем приобрел крепкие, на толстой подошве черные ботинки, тут же переобулся, а старые, разбитые башмаки — собиравшие всю воду из луж загнутыми, покореженными носами и в дождливую погоду извергавшие фонтаны воды, словно поливальные машины, — презентовал с подобающими инструкциями относительно пользования босоногому мальчонке, который, уже безо всяких инструкций, немедленно продал их за пятьдесят филлеров старому землекопу, дневавшему и ночевавшему на площади Телеки под открытым небом. Еще он купил себе рабочий фартук, чтобы вернуть фартук, одолженный на время дядей Пациусом, купил рубашку в голубую полоску, исподние, носовой платок.